На земле живых

Михайлова Ольга Николаевна

прошли и были забыты мною.

Я, затаившись, вслушивался

в бескрайние вересковые пустоши,

в створки раковин устричных,

в журчание речной излучины, без устали

постигая шестым чувством

неизреченное бытийное искусство.

Я - птичьи трели интерпретировал,

цитировал на память римские сатиры,

надписи ветхих папирусов

разбирал придирчиво, искал эликсиры

вечной юности, догматизировал

казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

Грезил я, в заблуждения впадая,

хоть единожды, хоть нечаянно,

впасть и в Истину. Но обретал ли?

Песком меж пальцев, ветром ускользая

в проёмах оконных, облаком в небе тая,

она исчезала, меня отвергая...

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю.
– Хамал скромно опустил глаза.

– 'Вернейшая порука мастерства - не признавать своё же совершенство', - с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

– Почему это кругом одни гении да поэты, а я один - бездарь? Впрочем, это не главное, - успокоил он себя.
– Вот что, господа, - он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, - помогите-ка мне.

– Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель?
– невинно поинтересовался Хамал.

Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство - сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

– Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

– Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, - невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие - заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.

– Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймет, что это писал не я! Что такое 'Анадиомена', Бога ради?!

Хотя это слово

употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты - 'выходящая из пены'. Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?

– Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу...- хладнокровно посоветовал Хамал.

Риммон возмущённо блеснул глазами.

– Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!

Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высокий авторитет, и его суждения весьма уважаются собеседником.

Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.

– Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.

Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся.

Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.

– Риммон! Дурные новости?

– А?
– Сиррах вздрогнул, словно спросонья.
– Да. Новости. Это всё вы с вашими утверждениями, что лучший способ уверить девицу в серьезности намерений - подарить ей бриллианты. Вы сказали, они красноречивее любых слов.
– Хамал кивнул головой, даже не думая опираться от сказанного. Риммон же продолжил: - Я просил поверенного подобрать ювелирные украшения для Эстель Он сообщает, что старик Моозес, вы должны знать его, Хамал, это вас касается, предлагает на продажу редчайшие камни.

Хамал пожал плечами.

– Да, Моозеса я знаю, он ювелир и был другом моего покойного деда, и часто бывал в доме. Я работал у него некоторое время, дед настоял, чтобы я прошёл у него выучку. Но почему это меня касается?

– Он продает колье и серьги, сделанные вашим дедом, Хамал.

Гиллель улыбнулся и развёл руками.

– Мой дед работал почти полвека, Сиррах, и сделал немало дамских украшений - даже для королевы Евгении. Если там его клеймо, смело можете покупать. Не сочтите это снобизмом или фамильной гордостью, но он действительно был мастером. Все его вещи уникальны, отличаются изысканностью и весьма утончённым вкусом.
– Он умолк, заметив выражение лица Риммона, и обеспокоенно поинтересовался.
– Что с вами?