На земле живых
Шрифт:
– Вы ненавидите их?
Эммануэль покачал головой.
– Они не хотят знать Бога и честно говорят, что служат дьяволу. Каждый, не ищущий Господа, есть слуга дьявола. В мире Духа все бинарно. 'Кто не со Мной, тот против Меня'. Но не все это понимают. Далеко не все. Мормо и Нергал просто умнее прочих. И последовательнее. И даже - честнее.
– Каждый, не ищущий... Странно. Но если человек не нашёл Бога...
– Никто не сможет оправдаться тем, что не нашёл Его. Каждый, кто искал с чистым сердцем, нашёл. Не находил неискавший. Или - не там и не то искавший. Или - искавший с нечистым сердцем...
– Ну, и формулировки у вас, Ригель...
Эммануэль поморщился.
– Я не знаю, как объяснить. Бог ведь есть Любовь, а любовь, как известно - аксиома для сердца, но для ума - не более чем гипотеза. Но ваша проблема - вовсе не избыток ума. Не лгите себе. Ум богопостижению не мешает.
Хамал хмуро взглянул в огонь камина и снова усмехнулся.
– А в чём же дело?
Эммануэль опустил голову и неожиданно полушепотом спросил:
– Скажите, Гилберт... Кто развратил вас?
Гиллель вздрогнул всем телом и метнул быстрый взгляд на Эммануэля. Губы его неожиданно пересохли. Нет, Невер ничего не говорил ему... но откуда? Он ведь нарочито старался при Ригеле вести себя... безупречно. Он снова исподлобья взглянул на Ригеля. Мысли Эммануэля несли печать такого полного и страшного понимания, что спорить и опровергать что-то было глупо.
– Заметно?
– Да, - просто ответил Ригель.
– Вы... очень развращены. И очень несчастны.
– Как вы догадались?
– Я же говорил. В ваших глазах - синайская пустыня.
Хамал вскинул брови, вздохнул, потом, махнув рукой, откинулся на подушку.
Гиллель боялся продолжить этот разговор и потому отвернулся к стене, и вскоре его мерное дыхание, казалось, слилось с тиканьем настенных часов и потрескиванием дров в камине. Эммануэль прочёл вечерние молитвы, погасил свечу и, улегшись на диване, уснул. Через полчаса Хамал тихо повернулся и, бесшумно поднявшись, сел на постели.
То, что его поняли, и поняли безошибочно, точно раздели, было для него, привыкшего понимать других, неожиданно и болезненно. Но, размышляя над словами Эммануэля, Хамал вдруг осознал, что на самом деле услышал не обвинение, а скорее, печальный диагноз, и вдруг постиг то, что при всей своей прозорливости до сего часа не понимал.
'Вы... очень развращены. И очень несчастны'.
Он и вправду - несчастен. Несчастен, несмотря на дарование, ум и богатство. Очень несчастен... Гиллель совсем забыл о том, что так волновало его всего несколько часов назад. Все воображаемые, предвидимые и ожидаемые беды не стоили этой одной, только что осознанной, что давно и прочно угнездилась в его душе. Угнездилась и начала разрушать его. Он долго сидел в темноте, переводя взгляд с тлеющих дров в камине на сияющий в прогале портьер ущербный месяц.
Бенедикт Митгарт после смерти стал немного живее. В нём вдруг появился интерес к богословию, необъяснимый даже для него самого. Он прекрасно знал себя и был уверен, что неспособен на смирение; понимал, что никогда не ощутит тот самый миг благодати, когда, по словам Лакордера, 'луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольёт в одну'. Он не испытывал ни малейшего порыва к покаянию и молитве, без которых, если верить священникам, обращение к вере невозможно.
Тем не менее Бенедикт начал с интересом перелистывать Писание. Его душа никогда не знала ни свежих впечатлений, ни новых мыслей или чувств от встреч с людьми или книгами, и пробудившийся вдруг посмертный интерес как-то даже возвысил его в собственных глазах. При этом храмовые богослужения стали ему почему-то тошны до отвращения.
По ночам он стал видеть сны. Перед ним плясали голые девицы из лупанара, с дощечками, описывающими их прелести, старые шлюхи с неоправленными платьями, набеленные и нарумяненные, размахивали перед его глазами пистолетами. Пухлые и кудрявые шестнадцатилетние педерасты с незапоминающимися лицами толковали о морали.
Но, просыпаясь, Митгарт ничего из сказанного не помнил.
Тот, кто заглянул бы по истечении вакаций в спальню герра фон Нергала, был бы шокирован открывшейся картиной. Август Мормо накладывал на задницу дружка Фенрица слой кислой сметаны и зло бурчал что-то неразборчивое себе под нос, Нергал же стонал от боли, а порой зло похрюкивал, непристойно бранясь. Что же случилось? Увы, 'не все волку масленица'. Нергал и Мормо во время очередной охоты влипли в гадкую историю: напав на лесника, неожиданно натолкнулись на облаву. Мормо вспорхнул и затаился в ветвях лесного дуба, а несчастному Фенрицу попали по хвосту горящей головней.
Мормо считал, что всему виной самонадеянность дружка. Тот полагал, что ночью поймать вервольфа невозможно: он передвигался с быстротой молнии, а пули его шкуру не пробивали. Однако, полнолуние уже три дня как миновало, и надо было избегать неосторожности. Ибо опрометчивость - мать глупости. Излишняя самонадеянность не признак интеллекта, а прямое следствие незрелости характера. Сведущие - осмотрительны и полны сомнений, и лишь глупцы - неосторожны и дерзки. Да, величайшая гордыня и дерзость скрываются под самонадеянностью, возвышенно проповедывал Мормо.
Фенриц, страдая от ожога, не склонен был выслушивать проповеди - хватит с него поучений отца Бриссара! Он дружески попросил Мормо заткнуться. Мормо, глядя на Нергала, как принц королевских кровей - на подзаборного блохастого пса, ничего не ответил, продолжая врачевать израненный зад Фенрица.
А что поделаешь? Дружба.
Глава 18. Целомудрие.
Quanto se magis reperit anima segregatiam et solitariam, tinto optiorem se ipsam redit
ad quaerendum intellegendumque Creatorem et Dominum suum.
I. Lojola.
Чем более душа уединяется и обособляется, тем более она
становится способной к пониманию и постижению Творца и Господа своего.
И. Лойола.
...Эммануэль, без всяких сомнений, знает всё. Проболтался Хамал? Нет. При прощании он спокойно выдержал его взгляд, был, как обычно, сдержан и холоден. С Нергалом Эммануэль не общается. С Мормо - тоже ... Сиррах? Зачем ему? Митгарт?