На земле живых
Шрифт:
– Немудрено. А ваш отец?
– Фактически, дворянин-рантье в третьем поколении. Не мне судить, но безделье очень угнетало его. Он увлёкся какими-то опытами с сурьмой и сулемой. Его нашли мёртвым в своей лаборатории, когда мне было семнадцать. В тот день он зашёл пожелать мне доброго утра и сказал, что видел во сне мать. Это было так странно. Он вообще никогда со мной о ней не говорил.
– А кто была ваша мать?
– Тоже, как вы выражаетесь, из скромных рядов древней аристократии. Их семья в родстве с Шатобрианами. Прожила она, правда, мало. Мне и трёх лет не было, когда её не стало. Кормилица говорила, что она была удивительно красива. Как ангел. Впрочем, из-за отца, это мой камердинер сплетничал, ещё до моего рождения несколько дам высшего света просто передрались. Говорят, знаменитый своей красотой де Руайе в сравнении с ним казался просто уродом.
Хамал промолчал. Комментарии не требовались. Он ещё некоторое время внимательно наблюдал за Невером, рассеяно глядящим в окно, а потом неожиданно обратился к нему.
– Вы это всерьёз?
Невер взглянул на Гиллеля.
– Что?
– Я говорю о вашей мысли, что красота - обуза, и вы готовы поменяться внешностью с любым из нас.
Морис пожал плечами.
– Поймите, Хамал. Для женщины красота - в известной мере компенсация за внутреннюю пустоту. Да, говорим мы, пустышка, дурочка, но зато - какая красавица! А для мужчины, одаренного этим никчемным женским даром, всё иначе. Его красота как дворянство. Только обязывает. Вам ничего не прощается. Если вы в чём-то несовершенны, спрашивают, - по какому праву вы тогда так красивы?! Не говорю и ещё об одном обстоятельстве. Помните, когда мы после похорон Лили пришли к вам с Эммануэлем?
– Конечно.
– Вы же тогда, я прочёл это по вашему лицу, были не только рассержены тем, что вас раскусили, но и изумлены тем, что это сделал я. А всё потому, что не принимали меня всерьёз. Но почему не принимали-то? Если задумаетесь, поймёте. Вы подсознательно склонны были считать красавца глупцом, хотя никаких оснований для этого у вас не было.
Хамал закусил губу и усмехнулся, а Невер между тем продолжал:
– Есть и другие неприятные моменты. Вас почему-то считают созданным для любви, и любая девица претендует на вас как на возможную собственность. А мне, извините, Хамал, как и любому мужчине, хочется принадлежать, прежде всего, самому себе.
– Проще говоря, чем больше в красавце мужчины, тем больше он ненавидит свою красоту?
Невер подумал и кивнул.
– Мне нравится ваша формулировка.
Хамал продолжал свои изыскания. Дом Риммона и Скала Риммона попадались ему в Книге Навина, в Книге Царств, у Неемии и Захарии. А вот - Черный род Риммон из Дамаска. Дьяволопоклонники. Волхователи. Факиры. Спасаясь от преследований, в десятом веке перебираются в Европу...
– Сиррах, вы совсем ничего не знаете о корнях своего рода? Вы не евреи?
– осторожно спросил Хамал Риммона.
– Я осиротел в двенадцать лет. Но помню, мать говорила, что наши далекие предки - сирийцы.
Хамал счёл за благо прекратить расспросы и углубился в архитектурные исследования.
Но не все, подобно Хамалу извлекали из книг интересные сведения. Гиллель, пришедший как-то к Эммануэлю в спальню пожелать доброй ночи, несколько минут удивлённо следил за Ригелем. Лицо Ману было искажено, но в неверном свете пламени камина трудно было понять его гримасу. Эммануэль медленно рвал книгу и бросал листы в огонь.
– Что вы делаете, Эммануэль?
Ригель повернулся к нему. Нет, он лишь показался взволнованным. Черты были как обычно бесстрастны, лишь нижняя губа была брезгливо оттопырена, а в тёмных глазах, казавшихся почти чёрными, застыла тоска.
– Я... замёрз.
Хамал окинул взглядом вязанку дров около камина.
– Не лучше ли использовать их? Жечь книги?
– Почему нет?
– Эммануэль!
Ригель поднял на него смиренный взгляд, исполненный муки и кротости.
– Простите меня, Хамал.
– Ману оторвал от книги титульный лист и положил в огонь.- Я напоминаю вам, должно быть, Савонаролу или Торквемаду?
– Скорее, молодого Лойолу. Но это не меняет дела.
– Я понимаю.
– Это что - желтый роман?
– Нет.
Эммануэль, бросив в огонь переплет, осторожно подвинул его кочергой подальше в огонь. Хамал прочёл на обложке имя Гельвеция.
– Господи, он-то чем вам не угодил?
– Это ужасно, Гилберт. Я только сейчас осознал это. Это непостижимо и страшно. Как объяснить, что книга, которая, казалось бы, битком набита высокими словами о человеческом достоинстве и благородстве, гораздо отвратительней и непристойней любого бульварного желтого романа? Его пошлость удручающа. Ничтожество и мерзость всегда ищут низость в основании любого поступка и события. Завистник, сребролюбец и развратник везде будет видеть только зависть, денежный расчет и разврат. Даже в Боге. Как они пошлы, все эти упорные утописты, превращающие человеческую природу в абстракцию, творцы женской эмансипации, разрушители семьи, составители обезьяньей родословной, чье имя ещё недавно звучало как ругательство, а сегодня стало последним словом науки! Это ужасно.
– Я готов с вами согласиться, но жечь? Помилуйте, это аутодафе какое-то. Искушение было слишком велико?
Эммануэль хмуро покосился на Хамала.
– Не знаю. Это - не искушение, а оскорбление Бога Живого. Но вы правы, наверное. Я не должен был судить... Бог ему судья. Но, с другой стороны, для этого человека не было ничего святого. Почему же для меня должны быть святы его писания?
– Эммануэль поворошил кочергой пепел и подбросил дров в камин. Потом виновато улыбнулся, - простите, Гилберт. Должно быть, вы все-таки правы. Не надо было этого делать. Ещё раз простите. Доброй ночи.
Едва Хамал покинул его, Эммануэль задвинул засов и вернулся к камину. Затем сел, вздохнул и неторопливым движением вынув из-под кресла тяжёлый том Вольтера, открыл и, вырвав титульный лист и сморщившись как от зубной боли, отправил его в огонь.
– Возможно, я не прав, - заявил как-то вечером Хамал, вернувшись с заседания Общества изучения древностей, - но сегодня имеет смысл общаться лишь со святыми, помешанными или отпетыми мерзавцами. Только они сохраняют главное свойство, a potiori fit denominatio подлинного интеллекта - свежую мысль. У остальных совершенно нечего почерпнуть. Совершенно нечего.
– Мерзавцами? Хм. Вот уж не припомню, чтобы Нергал радовал нас свежестью мыслей, - пробормотал Риммон себе под нос.
– Что с вами, Хамал? Ваши слова отдают вселенской скорбью. Для taedium vitae вы слишком молоды.
– Морис догрызал копчёную тетеревиную ножку - остатки риммонова трофея. Рантье, с умилением глядя на него, с надеждой бил по паркету хвостом.
– Судите сами, Невер! Слушал сегодня доклад о гностических Евангелиях. Автор доказывал, что наряду с оккультными фрагментами, там встречаются явные элементы христианства, и высказывал недоумение, почему они были нелиберально отвергнуты. Я люблю устрицы, но отвергну их, вымочи вы их в хрене, а, по мнению докладчика, надо давиться, но есть! Докладывал Уильям Элиот с богословского. И это длилось два часа, господа. Ужасно.