На земле живых
Шрифт:
В прошлый раз было интереснее. Мы обсуждали содержание римских палимпсестов, обнаруженных в 1816 году в Веронской библиотеке. Там был найден текст 'Институций' Гая, считавшихся лучшим учебником римского права. Доклад делал ваш любимец - Вальяно. Но это так - светлые промежутки. lucida intervalla.
До этого, на последнем январском заседании, - продолжал он, - был доклад 'О некоторых особенностях изложения специфики черномагических ритуалов у Раймонда Люллия и Агриппы Неттесгеймского'. Докладывал куратор. Это было нечто! Убогая средневековая латынь, в которой были утрачены и меткость, и сложная простота языка. Философское и схоластическое пустословие, вот что это такое! Латынь в эти века покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла робкую грацию и чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэтической амброзии в подобие циркуляра!
– не на шутку разошёлся Хамал.
– Пришел конец мощным глаголам, благоуханным существительным, и витиеватым,
– Зато на следующем заседании снова докладывает Вальяно. 'Основные принципы богопостижения'. Нергал, как услышал, перекосился. Наверняка, не придёт.
– А вы пойдёте?
– отдав остатки тетеревятины счастливому Рантье, который, надо заметить, сильно округлился с тех пор, как друзья завели привычку вместе обедать в гостиной Риммона, Невер окунул длинные бледные пальцы в чашу с розовой водой. Промокнув их салфеткой, он откинулся с книгой в кресле, накручивая на палец золотистый локон.
– Разумеется. Вальяно лично пригласил меня.
– В голосе Хамала промелькнула тень самодовольства. Он даже порозовел.
Профессор, действительно, на последнем заседании общества внезапно подошёл к нему и спросил мнение Гилберта о гностических Евангелиях. Хамал даже растерялся от этого неожиданного внимания, но постарался сформулировать своё суждение лаконично и искренне. Вальяно молча слушал, и под его мягким и внимательным взглядом Хамалу стало немного не по себе. Он чувствовал себя беспомощным, мысли Вальяно были непостижимы для него. Он видел лишь огромные глубокие глаза странного, сиреневато-лазуритового цвета, напоминавшего цветы цикория, и чеканные, строгие черты тонкого лица. Неожиданно Гиллель подумал, что уже где-то видел это лицо, но память подводила, воспоминание ускользало. Профессор улыбнулся и, сказав, что будет рад видеть его на следующем заседании, откланялся. Польщённый Хамал не сразу отметил странный факт, что профессор, как и Ригель, назвал его Гилбертом.
Гиллель будто невзначай спросил у Эммануэля, не говорил ли он с Вальяно о нём? Откуда тот знает, как его зовут в крещении? Эммануэль задумался и наконец покачал головой. Нет, он ничего не говорил Вальяно. 'И тот не спрашивал. Может, он видел документы Хамала?' 'Может быть', согласился Гиллель.
Сегодня, услышав тему будущего заседания общества, Эммануэль тоже решил сходить.
– Всякий раз жду чуда. Жаль, что оно не происходит, - продолжал между тем Хамал.
– А как истово уверовал бы такой Фома, как я! Но боюсь, чудес там не будет. Скорее, их сотворит наш дорогой Фенриц со своим Агриппой...
– Агриппа Неттесгеймский, говорите?
– Риммон, всё время строчивший какое-то письмо, почесал кончик носа.
– Его, говорят, боялись покойники. Я видел гравюру, где он вызывает чёрта.
– Да? И куда он делся?
– Кто? Чёрт?
– изумился Сиррах.
– Да нет, этот ваш Агриппа.
– А-а-а! Ну, не знаю. Наверное, сожгли его. А может, и нет. Но скорее всего - сожгли.
– А почему чёрт не вступился?
– А он и не стал бы вступаться, - вмешался в разговор Ригель, - просто многие ошибочно переносят на дьявола, как воплощение зла, предикаты Бога. Благодарность, то есть 'умение благо дарить' - признак божественный, никак не свойственный дьяволу. Он - 'лжец' и 'человекоубийца искони', и все, что он умеет, - обмануть и убить. И чем верней ему служат - тем верней и дьявольские награды. Все адепты дьявола, одураченные им, просто уничтожаются. Вспомните дело Грандье. Глупцы и сегодня недоумевают, как это демоны могли предать Грандье, видят в этом нечто курьезное.
– Грандье?
– дописавший и запечатавший письма Сиррах стал внимательно прислушиваться к разговору.
– Я что-то слышал про него. Это инквизиционный процесс?
– Нет, - просветил его Хамал, - Урбан Грандье появился на свет в департаменте Сарты, в 1590 году, а в 27 лет он, выпускник иезуитской коллегии в Бордо, был священником в Лудене. Инквизиции в эту пору во Франции уже не было.
– Его оклеветали? Кем он был?
Хамал почему-то замолчал, но на вопрос Риммона ответил Эммануэль.
– Один из его современников характеризует его как человека с величественной осанкой, придававшей ему надменный вид.
Кроме того, весь город знал, что Грандье состоит в связи с одной из дочерей королевского советника Рене де Бру. В этом последнем случае гнуснее всего было то, что мать этой девочки, Магдалины де Бру, перед своей смертью вверила лицемеру-духовнику свою юную дочь, прося его быть духовным руководителем девочки. Грандье без труда совратил её, и она влюбилась в него. Но девочку брало сомнение, что вступая в связь с духовным лицом, она совершит смертный грех. Чтобы сломить ее сопротивление, Урбан прибег к великой мерзости: он обвенчался со своей юной возлюбленной, причём одновременно сыграл двойственную роль жениха и священника. Разумеется, церемонию эту он устроил ночью и в большом секрете. И подобных дел за ним числилось немало...
– Мерзавец. И его судили за совращение?
– Нет. В 1626 году в Лудене был основан женский урсулинский монастырь. Восемь монахинь пришли в Луден из Пуатье и первое время жили подаяниями. Но потом над ними сжалились благочестивые люди и кое-как их устроили. Они наняли себе небольшой дом и стали принимать девочек на воспитание. Их настоятельница, сестра Анна Дезанж, женщина хорошего происхождения, ещё девочкой поступила послушницей в урсулинский монастырь в Пуатье, затем постриглась, и под ее настоятельством луденский монастырь начал процветать. Число монахинь с восьми выросло до семнадцати. Все монахини, за исключением одной, были знатного происхождения. До 1631 года священником в монастыре был аббат Муссо. Но в указанном году он умер, и монахиням надо было отыскать себе нового священника. И вот тут-то, в числе кандидатов на вакантное место и выступил Урбан Грандье. В его деле упоминается о том, что им руководили самые чёрные намерения, его соблазняла мысль о сближении с толпой молодых девушек знатного происхождения. Но его репутация была подсалена, и ему предпочли аббата Миньона. А как раз с Миньоном у него были личные счеты. Главным источником их вражды являлось беспутное поведение Грандье, на которое сурово-нравственный Миньон жестоко нападал. Вражда страшно обострилась во время представления кандидатуры в священники к урсулинкам. Когда представился Грандье, ни одна из монахинь не пожелала даже говорить с ним, тогда как аббата Миньона они приняли охотно. И вот, чтобы отомстить торжествующему недругу, Грандье, по общему убеждению его судей и современников, и решился прибегнуть к колдовству, которому его обучил один из его родственников. Он намеревался соблазнить нескольких монахинь и вступить с ними в преступную связь, в расчёте, что когда скандал обнаружится, грех будет приписан Миньону, как единственному мужчине, состоявшему в постоянных сношениях с монахинями.
– И что он сделал?
– Риммон, почесывая за ухом Рантье, был весь внимание.
– Волшебный приём, к которому прибегнул Грандье, был обычным: он подкинул монахиням наузу, заговорённую вещь. По всей вероятности, подойдя к ограде их обители, он перекинул в сад небольшую розовую ветку с цветами и спокойно ушёл. Монахини, гуляя по саду, подняли ветку и, конечно, нюхали благовонные цветы. Прежде других почувствовала себя дурно мать-игуменья, Анна Дезанж. Вслед за ней порча обнаружилась у сестер Ногаре, потом нехорошо почувствовала себя г-жа де Сазильи, весьма важная дама, родственница самого кардинала Ришелье; потом та же участь постигла сестру Сент-Аньес, дочь маркиза Делямотт-Бораэ, и ее двух послушниц. С весны 1632 года в городе уже ходили слухи о том, что с монашками творится нечто неладное. Они, например, вскакивали по ночам с постели и, как лунатики, бродили по дому и даже лазали по крышам. Некоторые чуяли, что к ним и днем, и ночью кто-то прикасается, и эти прикосновения причиняли им величайший ужас.
Аббат Миньон, узнав об этих явлениях, был встревожен. Сам он счёл, что на его монашек напущена порча - на это указывали все внешние признаки. Он, однако, не желая брать единолично на себя всю ответственность в таком щекотливом деле, прибег в содействию некоего патера Барре, который славился ученостью и высочайшими добродетелями. Между тем, слухи обо всем, что происходит в монастыре, уже успели распространиться по всему городу. Местный судья и гражданский лейтенант явились в монастырь, дабы быть свидетелями странных явлений. Аббат Миньон ввел их в одну из келий, где на койках лежали две одержимые: настоятельница и монашка. При входе властей, сестрой Жанной тотчас овладел припадок. Она заметалась по постели и начала с неподражаемым совершенством хрюкать по-поросячьи. Потом вся скорчилась на кровати, сжала зубы и впала в онемелое состояние, но после пришла в себя. По просьбе судьи аббат стал ей задавать вопросы на латинском языке, на которые одержимая отвечала также по-латыни.