Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

Но служба службой, и уйти сейчас, не кончив разговора, — значило прервать переговоры с самыми почтен­ными и важными людьми всей округи. Накануне по­граничники помешали кунградцам угнать за Аму-Дарью тысяч двадцать баранов. Пастухов задержали. Ночью на заставу приехали старейшины племени. Старики сидели здесь с рассвета, в тёмных глазах их читалась мудрость мира, а в медлительных словах — древний опыт поколений. Никакая дипломатия, никакие уговоры не производили на них впечатления. Ни на какие по­ловинчатые предложения они не шли. Мир или война. Если он, Пантелеймон Кондратьевич, командир, отпу­стит кунградских джигитов и вернёт задержанные на переправе через Аму-Дарью отары, — мир, если нет — они снимаются и уходят в Локай, а Локай — значит Ибрагимбек, значит басмачество. Разглядывая узор, вырезанный елочкой в серой глине стены, Пантелеймон Кондратьевич, медленно подбирая слова, разъяснял в десятый раз:

— Ежели бы скот принадлежал крестьянам и пас­тухам, я бы вернул его вам сразу, но мне сказали, что скот вашего бая, арбоба Тешабая ходжи, который и не живет здесь, а где-то в Гиссаре или Бальджуане, а вы только чабаны и пасете его баранов и коз. И что вы так хлопочете, друзья? Вам неприятности, неудоб­ство, вас задерживают, в вас стреляют, вы жизнью рискуете, а ваш бай или арбоб, как его там, сидит себе дома, и его блоха не укусит. Сами впроголодь живете, подвергаетесь бессовестной эксплуатации, а за поме­щика-живоглота просите, горой за него стоите. Темнота беспросветная! Худым, что от бая идет, вы мешки на­биваете, а хорошее и на ладони у вас уместится!

Но кунградцы не понимали, что такое эксплуатация, и до них плохо доходил смысл слов русского команди­ра. Каждый раз, как Пантелеймон Кондратьевич, произ­неся фразу, останавливался, кунградцы поднимались, кланялись, точно во времена эмира, и говорили враз, чуть ли не хором:

— Да процветает ваш дом, господин. Милости ваши безмерны, господин. Обычай наш старый, от бога. Бай наш Тишабай ходжа, отец наш родной, тоже от бога, а у всякого, кто дунет на светильник, который возжёг бог, борода загорится. Мы к вашим услугам, таксыр, отпустите наших баранов, отпустите наших сыновей, не подвергайте их мучительной казни.

Пантелеймон Кондратьевич объяснял, что Красная Армия — армия народа, армия свободы и никого мучи­тельной казни не предает, но стоял на своем, что по­граничники не позволят угонять из советской страны на ту сторону, за границу, скот — народное достояние. Старики-кунградцы опять вставали, вздыхали и повто­ряли жалостливые слова о милости, о сыновьях, кота-рым грозили, по их мнению, мучительные пытки и смерть. Переговоры явно затягивались, Пантелеймону Кондратьевичу начинало казаться, что мозги у него закипают, красный туман порой застилал ему глаза, и он сначала не поверил, что далеко на желтой плоско­сти степи появился быстро скачущий всадник. Он при­нял его за черное пятно, рябившее в глазах и колебле­мое струйками жара, поднимавшимися вверх над ис­сушенной, раскаленной, почвой.

Не прекращая беседы со стариками, Пантелеймон Кондратьевич крикнул:

— Товарищ Тимошин, подай чай гостям!

Сам он быстро зашел за домик и в бинокль изучал приближающегося всадника.

— Ничего примечательного... басмач не басмач... винтовки нет... Джигит с почтой, что ли?

Он прошел мимо купградцев, пивших чай столь же солидно, сколь они вели разговоры. «Сидите, сидите», — сказал он, когда они почтительно поднялились, и ушёл в здание. Насчёт всадника он не беспокоился. Бойцы, далеко выдвинутые в степь, всё равно перехватят его.

Старая глинобитная сакля, где размещался сейчас кабинет начальника пограничной заставы, служила не одному поколению амударьинских казакчей — контра­бандистов. Несмотря на тщательную уборку и чистку, она выглядела тёмной и грязной. Да и разве ототрёшь, отмоешь копоть горевшего здесь многие десятки лет костра. Чёрные стены внизу залоснились, отполирован­ные до блеска спинами людей. Но хоть и временно здесь находился Пантелеймон Кондратьевич и каждую минуту мог сняться и уехать, тем не менее даже самый придир­чивый взгляд не обнаружил бы ни на грубых глиняных полочках тахмана, ни на земляном, плотно-утрамбован­ном полу ни пылинки, ни соринки. Всё убранство каби­нета начальника погранзаставы состояло из пере­метных сум, узбекских двух сундуков, обитых цветными пластинками меди, паласов и кошм. В углу на стойке стояли винтовки и ручные пулемёты.

С облегчением вдохнув сырой, почти холодный, если сравнить с наружным, воздух, Пантелеймон Кондратье­вич сел по-турецки на палас и занялся разбором почты. «С каждым днем горячее, — думал он, перечитывая пись­мо, полученное из Ташкента. — Вот взять этого... Хикс — англичанин, очевидно, принял мусульманство, учился в Стамбуле. Смотри, куда тянутся щупальцы... связан был с деятелями партии младотурок... Давно работает. Не­давно произведен в чин майора... Советуют смотреть в оба. Опасный тип имел какое-то отношение к Бейли Малессону. Где-то появился около Кабадиана под личиной пенджабца или индуса. Держит контакт с Энвером. А появление такого типа означает, что Лондон затевает крупную акцию. Ташкент требует установить, под каким именем он путешествует».

Топот лошадиных копыт оторвал Пантелеймона Кондратьевича от письма. Он выжидательно посмотрел на дверь. Наклонив голову, чтобы не стукнуться о притоло­ку, всунулся (именно всунулся, потому что дверь была очень узкая) всем своим большим телом вестовой Тимо­феев и отрапортовал:

— Привели.

— Кого?...

— Да того... перебежчика, у него ещё жена... да девчоночка у них...

— А-а, Иргаш. Приехал!

— Он самый. До вас рвётся, однако. В растерзанном виде. По солнышку шпарил, аж от конька пар валит, кабы не пал.

— Коня поводи, а этого Иргаша давай сюда.

Сев прямо, Пантелеймон Кондратьевич сделал вид, что занялся делом. Он не шевельнулся, когда дверка с треском ударилась о косяк, и в комнату ввалился дей­ствительно растерзанный Иргаш. Вид у него был совсем дикий: лицо залил пот, глаза налились кровью.

— Командир, — простонал Иргаш и, ударив текин­скую папаху свою оземь, всем телом повалился на пол. Он снова и снова повторял слово «командир», перемежая его нечленораздельными звуками.

Только выдержав большую паузу, Пантелеймон Конд­ратьевич спокойно спросил:

— Что случилось, Иргаш? Как дела?

Всё ещё бормоча и захлебываясь, Иргаш поднял голову.

На какое-то мгновение Пантелеймон Кондратьевич поймал его взгляд и сразу сделал вывод: «Притворяется. Сплошной наигрыш. С этим хитрецом надо держать ухо востро». К такому выводу командир пришёл потому, что дикие истерические телодвижения, растерзанная одежда, искажённое лицо Иргаша никак не вязались с испытую­щим, изучающим и в то же время холодным взглядом Иргаша.