Набат. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— Как ты узнал про отца?

— Клянусь, я говорю правду. Он заставил меня по­могать ему в чёрных его делах. Увы, я соучастник. Но я сказал себе: «Нет, так нельзя. Я пойду к командиру и скажу правду. Наш пророк приказывал говорить прав­ду». И я пришёл.

Издалека донёсся приглушённый закрытыми ставня­ми топот многих коней, и Пантелеймон Кондратьевич заволновался.

— Ты грамотен?

— Плохо.

— Тогда вот что, идём.

Он быстро вывел Иргаша из комнаты, пересёк дво­рик, где всё ещё сидели, но уже в широко расплеснув­шейся прохладной тени, кунградцы, втолкнул его в со­седнюю мазанку. Там, за сбитым из грубых досок столом, сидел командир.

— Снимите с него дознание! А ты подпиши.

Иргаш кивнул головой.

— Никому ни слова не скажешь.

— А что с отцом будет?

— Не твоего ума дело...

— Но как я ему в глаза буду смотреть?

— Ничего не поделаешь. Сделанного не воротишь. Ну, а семью вечером по холодку повезёшь... Смотри толь­ко... Не боишься?

— Нет, довезу.

Пантелеймон Кондратьевич поспешил вернуться к се­бе. По дороге он отдал приказ:

— Поднять всех бойцов. В ружьё.

— Товарищ командир, к заставе подъезжают воору­женные всадники... тридцать сабель... из добровольцев Файзи.

— И я знаю, что Файзи,

Он вернулся к себе и только тогда вздохнул свобод­но. Постояв с минуту около окна, он пересёк комнату и, открыв широко дверь, воскликнул:

— Входите, входите!

Вот уже полчаса Пантелеймон Кондратьевич следил через окошко за движением всадников. Степь в тех мес­тах ровная как стол, и наблюдение не мешало разговору. Волноваться начал командир только тогда, когда он убе­дился, что среди приближающихся к заставе всадников едет сам Файзи. Сначала Пантелеймон Кондратьевич подумал, уж нет ли известной доли истины в словах Иргаша. Но вся застава стояла под ружьём и беспо­коиться не было смысла.

Здоровался Файзи, как обычно, холодновато, без проявления особого жара. Раньше бы Пантелеймон Кондратьевич не обратил на это внимания, но сейчас несколько равнодушный, скорее тусклый, голос Файзи показался натянутым и неестественным. Файзи явно постарел за месяц боев и походов. Правда, вид его, под­тянутый и строгий, делал его теперь более похожим на военного командира, но голова чуть тряслась, а в гла­зах замечалась тоска, как у человека, снедаемого внут­ренней болью. Он осунулся, похудел, резкие тени легли на его иссеченное ветрами лицо, грудь впала. В течение всего разговора он кашлял. Пантелеймон Кондратьевич на мгновение, почти невольно помедлил протянуть свою руку. Файзи заметил задержку и медленно вски­нул глаза, испытующе посмотрел на командира, на его хмурое лицо. Старик инстинктивно почуял неладное, но ничего не сказал, а остановился в выжидательной позе.

«Нет, разве он похож на предателя? Рабочий. Проле­тарий», — думал Пантелеймон Кондратьевич, но преодо­леть недоверия, посеянного Иргашем, не мог. Стараясь не глядеть прямо в глаза Файзи, он сам сел и предложил сесть ему.

— Пожалуйста, прошу. Сейчас попьём чаю.

— Вы, — покачал головой Файзи, и в углах рта его появились горестные складки,— вы, я вижу, всё уже знаете.

— Что я знаю?

— Я пришел посоветоваться к вам, как к другу. Я хочу спросить... да... нехорошее дело, когда у команди­ра... э... начальника отряда... человека... такого... ну, та­кого...

— Что случилось? Что вы? — в голосе Пантелеймона Кондратьевича звучала такая фальшь, что ему самому стало противно.

— Я думал вам всё сказать откровенно, — с горечью проговорил Файзи, — но вы, вижу, всё сами знаете. По вашему обращению вижу — всё знаете, — он тяжело вздохнул. — Я заслужил такое обращение... Я отвечаю за всё, за всё.

И хотя Пантелеймон Кондратьевич уважал и даже любил Файзи, но сейчас, когда он снова заговорил, тон его был деловитым, сухим:

— Пожалуйста, я слушаю вас.

Очень спокойно, без всякой рисовки, точно все это его не касалось, Файзи рассказывал:

— Я говорил вам, что у меня было два сына: Рустам и Иргаш. Рустам погиб, а Иргаш уехал ещё до револю­ции из Бухары, и я не знал, что с ним. Теперь, увы, я узнал. Народ у нас говорит: судьба имеет длинную ру­ку. — Голос Файзи становился каким-то мёртвым. — Воспитывал я сыновей в честности, справедливости, му­жестве. И один проявил себя в испытаниях честным, справедливым, храбрым. И он умер как подобает муж­чине, хотя ему тогда не исполнилось и восемнадцати лет. А Иргаш? И его я воспитывал в понятии чести, но, увы! Я говорил ему — не лги, а он лгал, я ему говорил — не лице-мерь, а уста его говорили другое, чем глаза. Я говорил — будь честен, и вот... вина моя... в сердце его капля за каплей вливался яд... Я виноват. Я отец... А за поступки сына отвечает отец.

Тяжело было смотреть на Файзи. Весь он дрожал. Лицо его отражало такую боль, что Пантелеймон Конд­ратьевич вдруг почувствовал, что вся его суровость, по­рожденная предубеждением, тает. Он старался припом­нить сло-ва Иргаша, чтобы не поддаться обаянию боль­шой души старика.

Самые противоположные чувства боролись в душе Пантелеймона Кондратьевича. Ему так хотелось вскочить взять руки старика, обнять его, успокоить, но червячок сомнения шевелился где-то внутри, капельки горечи от­равляли сознание. Лицо его оставалось сумрачным, ка­менным. Файзи опускал голову всё ниже, а голос его ста­новился тихим, блеклым, что противоречило страстному содержанию его слов. Файзи не мог смотреть на суровое лицо комиссара, в котором он ждал и боялся прочитать себе приговор.

— Он мой родной сын, и я думал: пшеница — из пше­ничного колоса, ячмень — из ячменного колоса. Разве я мог знать, что из моего семени выйдет сорная трава... Мир непостоянен. Нет верности в нем... Ты хочешь создать жилище, но забываешь, что строишь на текучей воде. И что случилось с Иргашем?! Виноват я! Разве смел я тогда отпускать его от себя, разве мог допустить, что он ушёл один в степь и горы и остался там без от­цовского совета. О если б это был Рустам, мужественный Рустам. Когда, наконец, я забуду тебя! Лгут те, кто говорит: память стирается, как монета, брошенная в чашку нищего... Рустам, Рустам! Он не поддался бы... И вот, начальник, я пришёл насчёт Иргаша... Даже если твой сын идиот, пусть он будет здоров, — говорит народ. И я здесь...

Последние слова Файзи прозвучали мольбой, стоном... Он долго не мог продолжать, собираясь с мыслями, и Пантелеймон Кондратьевич не мешал ему, а только ку­рил и курил.

— Они купили его, — после долгого молчания сказал Файзи.

— Кто они? — вырвалось против воли у Пантелеймо­на Кондратьевича.

Файзи с удивлением поднял голову и посмотрел на командира.

— Я не знаю, ты лучше знаешь, кто они, — и он только добавил: — Я отец, Иргаш — сын. И видит бог, я люблю сына, но горы разрушаются землетрясением, любовь и дружба разрушаются словом. Энвер и его свора пришли сюда непрошенные. Они взяли народ за глотку. Они повернули оружие людей на тех, кто несёт им свободу от гнёта и капитала. Я приехал сюда сра­жаться против помещиков и баев за народ и вдруг ви­жу: много людей из народа встали на защиту своих зло­деев и угнетателей. Я не понимаю, что случилось. Тысячу лет батрак целовал руку хозяина, готовый укусить эту руку. А сейчас я вижу: баи сказали несколько сахарных слов, и сколько крестьян забыли свои обиды, забыли горечь унижений. Что случилось? Неужели они поверили, что аллах им прислал сюда зятя халифа? Неужели до­статочно капли мёду, чтобы люди шли лизать прах его ног?