Набат. Книга вторая. Агатовый перстень

Шевердин Михаил Иванович

— А есть охотники — на брюхе по грязи ползают по-кабаньи.

Слово «кабан» произносить в присутствии Ибрагим-бека не полагалось. Когда-то давно бек Гиссарский, озлившись на неуловимого Ибрагима, прозвал его при народе на пиру в своем дворце камышиным кабаном. Оскорбился Ибрагим сверх меры, но тогда он был ещё маленьким человеком, а на сердитого верблюда всегда кладут вьюк потяжелее. И кличка «кабан» утвердилась за Ибрагимбеком накрепко, на всю жизнь. Но кто бы посмел обзывать его таким позорным для мусульманина прозвищем в глаза теперь, когда он достиг силы и могущества? За спиной, правда, продолжали

шепотом его так звать, особенно после происшествия в пастушь­ем селении Курусай.

При слове «кабан» Ибрагимбек сразу же поднял глаза и тупо упёрся взгля-дом в лицо Салиха-курбаши. Тот поперхнулся, но не мигая смотрел на Ибрагим-бека.

Воцарилось молчание.

— Видишь, командующий, — подзадорил Алаярбек Даниарбек, — какую блоху тебе язычник в штаны под­пустил... с телёнка величиной, а? Слушайте же, о упо­вающие на бога!

Немигающими глазами Ибрагимбек разглядывал Салиха-курбаши, словно видел его в первый раз. Салих бледнел и краснел, ёрзая беспомощно на месте. На своей физиономии он старался изобразить беспечное и независимое выражение.

Наконец Ибрагимбек сказал:

— Ты ешь, Салих, а? Мой хлеб ешь, мой плов ешь? А как ты, Салих, работаешь, а?

Салих-курбаши завертелся на месте и открыл рот.

— Молчи, забыл, что ты, мусульманин, большевиком был, а? Забыл, что командиром у безбожников был, а? А когда к нам прибежал, кто тебя обласкал, а? А ты как ответил нам на ласку?

— Я стараюсь... Скоро оружейная мастерская будет готова...

— «Сабр» — так именуется терпение в священном коране, — ввернул Алаярбек Даниарбек.

— Год ты говоришь «скоро будет готова», — вос­кликнул Ибрагимбек. — А патронов нет! А воевать, не­чем!

Тут он обвёл взглядом пирующих, застывших в ожидании с непрожёванными кусками во рту, и про­должал:

— Кто Салих-Губошлеп? Начальник оружейной мастерской. Что делает Салих? Жрёт, играет с же­ной, которую мы ему дали. Да ещё неуважение показы­ваешь? Грозить начал? Эй, друзья, что сделать с Салихом, потерявшим лицо, а?

— Но, господин Ибрагимбек... — слабо запротесто­вал Салих-курбаши.

— Молчи. Что сделаем с ним? Этого-того? А?

Никто не говорил. Все замерли. Скажешь что-нибудь ещё невпопад, не поздоровится. От самодура Ибрагима можно ждать чего угодно. Да и Салиха-курбаши побаивались. До сегодняшнего дня он находился в милости. Его, Салахутдина Байбурина, в прошлом офицера царской армии, затем перебежавшего к басма­чам из Красной Армии, Ибрагимбек очень ценил как специалиста-техника по стрелковому оружию. Байбурин уже реставрировал несколько захваченных поло­манных пулемётов. По слову Байбурина расстреляли только вчера двух басмачей, укравших несколько патро­нов. Большой, почётный человек курбаши Салих Байбурин.

И вдруг голос Ибрагимбека стал совсем ласковый: — А ну-ка повесьте его за шею, хочу посмотреть, как он попрыгает.

Бледность разлилась по лицу Байбурина, когда махрамы потащили его на улицу.

— Стой! — заорал Ибрагимбек.

С надеждой повернул оживившееся лицо Байбурин к Ибрагимбеку.

— Господин, ты мусульманин... и я мусульманин...

— Что же, я мусульманина повесить не могу?.. — В восторге от своей вы-думки, Ибрагимбек воскликнул, потирая руки: — Здесь, здесь, — он поднял глаза к закопчённым балкам айвана, — вон за ту балку заце­пите!

Повернувшись, Байбурин плюнул Ибрагимбеку в лицо.

— Кончайте же! — крикнул Ибрагимбек.

Он остался очень доволен, когда увидел искаженные ужасом лица своих гостей, ставших свидетелями быстрой расправы над только что могущественным человеком. «Так и надо. Людей в страхе держать надо!» — думал Ибрагимбек, поглядывая равнодушно на висевший на веревке труп.

Салих-курбаши так и болтался на веревке до конца пиршества.

Только с уходом гостей Ибрагимбек равнодушно приказал:

— Унесите! Похороните его подобающе. Он был мусульманин.

Неслышно перевёл дух Алаярбек Даниарбек: ведь этим трупом так легко мог стать он. Да, счастье, сле­пое счастье сопутствовало веселому хитрому самаркандцу.

Зять халифа в субботу собрал курбашей и попросил к себе Ибрагимбека. Ждать пришлось его долго. Ибрагимбек всё раздумывал, идти или не идти, совето­вался с Алаярбеком Даниарбеком. Боялся «потерять лицо». Решил всё же идти. Одолело любопытство, что будет говорить Энвербей. Хотелось узнать, почему зять халифа оттягивает свадьбу, и посмотреть также своими глазами, правда ли, что он болеет.

С удовлетворением Ибрагимбек убедился, что лицо зятя халифа осунулось, пожелтело. Но тотчас же он пробормотал «тауба!», отвел глаза в сторону и прочитал очистительную молитву. Размышлял он примерно так: «Греха моего нет. Грешат те, руки которых причастны. Но лучше не смотреть. Как бы ангелы не записали моего соучастия». И он упорно смотрел в сторону или себе на руки, чем вызвал общее недоумение, даже у самого Энвербея.

Речь зятя халифа, очень пространная, очень туман­ная, свелась к тому, что земледелие в Кухистане упало, посевы всюду уменьшились в два-три раза, что воины ислама отбирают хлеб и баранов, что во многих местах мирные земледельцы боятся выходить в поле и хлеб остается несобранным. Курбаши — сами мусульмане, но ведут себя не по-мусульмански: грабят, увозят моло­деньких девушек и юношей, убивают почтенных мусуль­ман, преданных делу. Народ ропщет, говорит, что налоги стали даже выше, чем при эмире. Вот почему, едва в кишлаках появляются красноармейцы, дехкане при­ветствуют их и помогают им.

Зять халифа, как всегда, разошелся под конец. Он выкрикивал громкие лозунги о создании великой мусульманской империи, об освобождении великой турецкой нации. Он потребовал, чтобы курбаши помни­ли, что они офицеры армии ислама, и навели порядок в своих отрядах, прекратили грабежи, насилия.

Вскочил Даниар, весь в повязках и бинтах.

— О каком мусульманском народе говорит господин главнокомандующий?! О здешних локайцах, о таких, как пастухи Курусая со своим ревкомом Шакиром Са­ми, или о другом — проклятом Ахмеде Ашуре — то­же ревкоме? Да они все безбожники, разбойники, мятежники. Всех их надо перерезать. Большевики сумели расколоть бухарских мусульман на две части: на проклятых революционеров и на добрых газиев — воинов за веру, детей единой с нами мусульманской семьи... Мусульмане те, кто с нами. Остальные — враги, открытые или скрытые. Что их жалеть! Их надо наказы­вать, убивать. Если им плохо сейчас, жалеть их нече­го. Пусть таких, с позволения сказать, мусульман едят волки и шакалы!..