Набат
Шрифт:
— Не знаю, — откровенно ответил Судских.
— Умница, — похвалил Человек. — От ума всегда одно горе. Но ты загляни, Всевышний благоволит к тебе. Заглянешь и решай, как поступить. Тонкое это дело.
Человек развернулся и пошел прочь от Судских. Не попрощался напоследок, а Судских не успел поблагодарить его.
Встреча с ним дала ему прилив непонятной энергии. Он отчетливо стал видеть за мгой разнообразные сменяющиеся ландшафты, города, ближе он различал людей, многих он узнавал и не спешил окликать их, затевать беседу.
Происходящее с ним фиксировали приборы в палате реанимационного блока. Самописцы дергались,
Очередной пик достиг крайнего уровня, и включилась мигалка чрезвычайной ситуации. Как раз в этот момент медсестре снилось самое приятное. Ее бывший шеф, красавец профессор Луцевич, согласился наконец провести с ней вечер. «Я сейчас перенесу пациента, — сказал он, — подготовим ложе любви». Как пушинку, он перенес Судских на массажную кушетку, тот лишь слегка вздохнул. «Тихо, тихо, — успокоил профессор. — Ты на том свете, а на этом жизнь движется размеренно, размножение продолжается обычным способом». «Согласился! Согласился!» — лихорадочно раздевалась медсестра. Она была мила и упруга телом, она хотела его любви, а он вожделенно разглядывал ее. «Я твоя!» — рвалось из ее губ. И тут сработал сигнал чрезвычайки. На самом интересном! Медсестра вскочила как ошпаренная. Профессор исчез. Хорошо хоть Судских перенес на место. Одного ее взгляда на приборную панель было достаточно для ужасающего вывода: она продрыхла целых десять минут от перехода ситуации из серьезной в критическую. Приказ Толмачева гласил немедленно вызывать дежурного врача и самого Толмачева.
Не случайно в соннике сказано: раздеваться во сне — это не к совокуплению, а к стыду и крупному скандалу.
Первая беда стояла перед ней в виде дежурного врача. Сигнал чрезвычайки поднял его из своего кабинета.
— Заспалась, сучка! — заорал он и рванул к Судских.
Пациент пытался заговорить. Лицо порозовело, губы двигались.
— Чего стоишь? — зашипел он. — Вызывай Толмачева!
Медсестра кинулась к телефону, дежурный врач остался у постели Судских.
— Ну, милый, успокойся, — приговаривал дежурный врач. — Мыс тобой еще на танцы походим, девочек снимать будем…
— Обязательно, — промолвил пациент, и дежурный врач лишился дара речи. Дальше было еще хуже. Судских отчетливо сказал: — После танцев я с Гуртовым встречусь.
— Невероятно, — едва двигались губы дежурного врача. Фамилия одного из лидеров государства сделала для него ситуацию из чрезвычайной обвальную. Это он позволил медсестре поспать в обмен на какие-то любовные утехи. Спору нет, медсестра Сичкина слишком хороша для него, завоевать нечем, только право начальника можно использовать. Платят здесь хорошо и спецпаек положен…
Лишиться спецблаг теперь мог и лично дежурный врач. Толмачев не помилует ни Сичкину, ни его, засранца.
— Он выехал, — сообщила медсестра.
— Что ты ему нагородила?
— Сказала, что клиент подает признаки жизни.
— Клиенты в бардаке, дура, — скривился дежурный врач. Подумал и добавил: — То, что он заговорил, никому ни слова. Поняла? По инструкции при появлении признаков жизни мы обязаны включить магнитофон. О котором ты и не помнишь. Поэтому — молчок.
Сичкина отлично понимала дежурного врача. Раньше магнитофон включался на запись автоматически, как и прочие приборы, которые обслуживали специальные техники из госбезопасности, но медсестрам надоело переставлять кассеты, где могло сохраниться нечаянное словцо ни к месту, и автоматика по их просьбе к техникам испортилась. Нужды в маг-нитозаписи пока не случалось.
— Поняла, — ответила Сичкина, с отвращением разглядывая лысоватого врача: это не красавец Луцевич. Не удержалась, вытерла губы.
Самописцы успокоились.
Судских сделал несколько шагов по воображаемым ступенькам и очутился в квартире Гуртового на Рублевском шоссе.
— Проходите сюда, — позвал его из спальни Гуртовой слабым голосом. В квартире густо спрессованы запахи лекарств.
Судских вплотную подошел к постели Гуртового. Черты лица заострились, резче обозначился кадык.
— Плохо выгляжу? — осведомился он.
— Можно подумать, Леонид Олегович, я выгляжу лучше, — нашел вежливый и успокаивающий ответ Судских.
— Все под Богом ходим. Как там? — показал он глазами на потолок. — Жить можно?
— Вполне прилично, — ответил Судских. — Могу заверить: ни рая, ни ада нет, мы их придумали сами.
— Чуть подробней, Игорь Петрович, — попросил Гуртовой. — Я человек верующий и впечатлительный, а мне нужно покаяться перед смертью.
— Полно вам, Леонид Олегович, в чем вам каяться? Вы совершаете невозможное, Россия вам благодарна.
— Спасибо, Игорь Петрович, я всегда считал вас человеком тактичным. Но политика — это не реверансы и па в кадрили. Я мыслю жесткими категориями: выгодно или невыгодно.
— Выходит, выгодно, — мягко успокаивал его Судских.
— Кому? Корешки всегда можно подменить вершками, и наоборот. Помните сказку, где мужик обманул медведя дважды?
— К чему это, Леонид Олегович?
Судских не хотелось, чтобы серьезно хворающий человек напрягался. Выглядел тот прескверно, а Судских захотел встречи с ним, чтобы запастись опытом на будущее, только для этого покаянных речей он не собирался выслушивать. Намеку настоящего Иисуса Христа о закулисном Гуртовом он не внял: мало ли через какие призмы смотреть на мир!
— Игорь Петрович, — продолжил в прежнем ключе Гуртовой, — вы далеки от политической жизни, хотя вам пришлось знать многое, но свою работу вы исполняли по схеме «причина — следствие — факт», личности проходили мимо вас и уходили. Вас не озлобил этот грязный мир, вы сумели не замарать главного — своей души.
— Были и у меня ошибки…
— Это не те ошибки, — остановил его Гуртовой. — Вы остались служить Богу, а не дьяволу. Это ваша суть. Я скоро предстану перед Всевышним и не знаю, каков будет Его суд. Перед вами я хочу быть откровенным. Скажите, вас, руководителя УСИ, не удивило мое быстрое восхождение по иерархической лестнице?
— В нашем управлении удивляться не принято. Аналитика, а не эмоции, — веско напомнил Судских. — Вас поддерживал патриарх, ценили Воливач и Гречаный, вы были необходимой фигурой. Ваши деньги, связи в деловом мире, оборотистость…
— Это вторично, Игорь Петрович, это вершки, корешки выглядят иначе. Я всегда считал, что мое досье более других известно вам.
— Заверяю вас, там не было ничего предосудительного.
— Верю вам. Однако до самого разговора с Гречаным вы не доверяли мне интуитивно. Признайтесь. Мне в этом мире скрывать уже нечего, а вам моя откровенность пригодится.