Набег
Шрифт:
— Смысл понятен. Кое-что я уяснила. Однако мы здорово заболтались! Жирный Авл совсем забыл о правилах приличия: он уже довольно долго отсутствует с одним из своих фаворитов. — Фаустина обвела взглядом столовую. — Какое чудное сборище гитонов! И как меня мутит от всего этого!
Пока мы разговаривали, гости молодых осушили уже приличное количество кратеров с вином и сейчас представляли собой пеструю, осклизлую, потную массу с блуждающими сальными и бесформенными улыбками. Периодически то тут, то там вспыхивали нарочитые конфликты на почве ревности, призванные подстегивать сексуальную энергию. Те, что выполняли роль пассивов, лежали на спине, оголив выбритые ноги. Активные с обнаженными мускулистыми торсами перебрасывались политическими новостями и много пили, очевидно, демонстрируя близость к первобытному миру. Почти у всех были крашеные волосы, напудренные, прикрытые макияжем лица, тщательно обработанные ногти.
— Эй, гладиатор по прозвищу Белка, ты слышишь меня? — с противоположного конца стола обратился ко мне, встав с места, приторный молодой ублюдок. — Знаешь, чтобы я с тобой мог сделать, если бы не патрицианская гордость и эти гнусные запреты на выступления в схватках. Кто их придумал только? Да, если бы я не потерял право выбираться в квесторы и преторы из-за боев, знаешь ли, где бы вы все у меня были! Вот тут! В моем анусе!
— Оставь его, Геркулес, твое ли дело замечать раба! — пискнула упитанная плоть, больше похожая на широкий глиняный ночной горшок. Маленькая короткая ручка взметнулась вверх и начала нервно и нетерпеливо дергать подол туники Геркулеса. — Не позволяй им даже мечтать о таких чудных прогулках, как твой, ох… Лучше подумай обо мне!
Но ублюдка было уже не удержать. Приторный представитель древнего патрицианского рода двинулся в мою сторону, ступая прямо по столу.
— Я надеру твои тестикулы так, что ты их сам проглотить захочешь, мечтая прекратить мучения! — орал он пьяным голосом.
Гости подались от стола. Сверкающие от жира подбородки, маслянистые, заплывшие глаза оживились, предчувствуя незапланированное зрелище.
— Убей его, Геркулес! Пусть знают варвары, что они сильны, пока нет против них настоящей силы! — тонко выкрикивали гитоны с подмалеванными глазами. Сильная половина ужасного сброда предпочитала щериться, оглаживая щеки с трехдневной щетиной.
— Луций Клавдий Силан, прошу тебя: сядь на свое место! В противном случае придется рассказать твоему дяде о твоих подвигах, а заодно и о пикантных пристрастиях. — Голос Фаустины прозвучал негромко, но достаточно твердо, чтобы так называемый Геркулес резко прервал свою нетвердую поступь, словно напоровшись грудью на колючую незримую преграду.
— Ты заступаешься за грязного гладиатора! — Мужчина попытался показать на меня пальцем, но прицел явно был сбит и не мог поймать мишень.
— Я хочу, чтобы племянник уважаемого человека не грохнулся под смех почтенного собрания в вазу с едой, да еще на моей свадьбе!
— Фаустина, все собравшиеся за твоим столом представители якобы древнейших родов — это жидкое галльское пивцо по сравнению с моим. Ты и Авл должны быть на седьмом небе от счастья, потому что я удостоил вас своим вниманием. И если я захотел вздуть жалкого раба, да хоть содрать кожу или варить в котле по отдельности каждую часть его плоти, чтобы получить эстетическое удовольствие от страданий, ты не должна мешать мне, своему гостю, ибо знаешь, что я полностью возмещу его стоимость, как долг чести.
— Браво, Геркулес! Браво! — восторженный хор гостей срывался на свинячий визг.
— Достопочтенный патриций Силан, я с огромным удовольствием уступила бы тебе раба хоть сейчас, будь он моим, но, к сожалению, хозяин его известный тебе патриций Скавр. Я очень прошу, как невеста, как виновница сегодняшнего торжества, оставить гладиатора мне до завтрашнего вечера. Завтра в присутствии Филиппа Араба здесь состоится великолепный бой, который мы намереваемся посвятить вам, нашим друзьям, а также императору. Прошу тебя: не порти праздника.
— Уступи, о мой великолепный Геркулес! — взмолился писклявый горшок с противоположного конца стола.
— Ладно. Но будь моя воля, я бы незамедлительно вернул старые римские порядки, суровость которых сильно смягчилась в последнее время. Но, слава богам, есть еще отцы-традиционалисты из числа сенаторов, предлагающие давать время от времени рабам памятный урок для поддержания острастки. И это не анахроническая злоба. Нет! В этих законах сохранность империи. Разве Август не велел распять раба, посмевшего зажарить его любимого перепела? Кстати, насчет распятия: гладиатор Белка, я могу тебя кое в чем просветить. Вначале приговоренного пытают, но не очень сильно, чтобы он мог сам нести на себе тяжелую перекладину креста. Уже на месте его кладут на землю, срывают одежду, и палач прибивает руки к поперечине. Для этого существует два способа. Профессиональные палачи, мастера своего дела, загоняют гвоздь между костями так, что сами кости остаются целыми, а вот срединный нерв рассекается или травмируется. Понимаешь меня, Белка? И большой палец, хм, пальчик эдак красиво подтягивается внутрь ладони. — Силана качнуло, но он все же устоял на ногах, опрокинув несколько кратеров с вином. — Каков вид, хоть картину пиши! Палачи из числа добровольцев, любители чужой боли, прикрывающиеся долгом перед империей, коих пруд пруди, как только появляются объявления о массовых казнях, могут лишь гвоздь забивать выше запястья — между лучевой и локтевой костями. И в том и другом случае руки привязываются достаточно прочно, но так, чтобы каждый узел приносил дополнительные страдания; еще приговоренному оставляется некоторая свобода передвижения на кресте, чтобы он мог скользить вверх-вниз… ик-к, вверх-вниз… ик-к, скользить подолгу, если не сутками, то уж несколько часов кряду. — Говорящий раскинул руки и начал изображать телодвижения распятого. — Затем поперечину крепят к столбу и прибивают ножки, которые так и ходят ходуном с переливами то крупной, то мелкой дрожи от уже полученного шока в руках палачей. Опять-таки мы имеем несколько способов. Опишу те два из них, что сам попробовал на заднем дворе, наказывая нумидиек, тьфу ты, за гордость, понимаешь? Не совсем нумидиек, конечно, нумидийцев, если быть точным, за отказ повиноваться в качестве гитонов. Понял меня, раб Белка? Ха-гх! Так вот: гвоздь может пронзить скрещенные ноги в подъеме, и та ступня, что ниже, ставится на полочку. Можно ноги поставить рядом и прибить сквозь сомкнутые пятки, и тогда распятый повисает этаким изогнутым крючком.
— Урок превосходен, но он для меня не нов. — В наступившей тишине я не узнал собственного голоса. — Я могу сам рассказать, что происходит дальше. Распятый на кресте умирает от удушья. Вес тела, обвисшего на гвоздях, парализует мышцы брюшины и грудной клетки. Дыхание в нижней точке пресекается. На израненных ногах человек приподнимается, чтобы сделать несколько глотков воздуха. И так длится долго, очень долго, пока палач не проявит милость и не сломает голени, позволив распятому умереть от удушья. Могу продолжать дальше. Иногда власти проявляют человеколюбие и распинают головой вниз. В этом случае человек умирает в считаные минуты. Как видишь, почтенный Геркулес, я тоже кое-что успел узнать и не напрасно тратил время, живя рабом в Римской империи. Но скажу, что если бы я мог выбирать между клеймом раба, которое ношу на плече, и распятием, то отдал бы предпочтение второму.
— Так что же тебе мешает? Достаточно плеснуть в меня каплей вина или совершить попытку побега, и крест твой, Белка, гладиатор с Верхнего Борисфена!
— Однажды, это было еще на родине, один из учителей сказал, что человек не может сам лишить себя жизни, а также содействовать в этом никому другому. Только самые веские причины могут подтолкнуть к страшному шагу. А пока я их не вижу. Я выхожу на арену с мечом, потому что против меня выходят такие же вооруженные люди и не менее опасные звери.
— У них непростая теософия, Силан. — Фаустина дернула меня за локоть. — А вот и Авл с Варинием. Мы уже вас давно заждались. — И, нагнувшись, к моему уху: — Пойдем, пока пар из этого самодура вышел, а нового еще не образовалось.
Патрицианка оторвалась от льняной сигмы и, вцепившись в мое запястье, потянула меня из столовой. Мы миновали целую анфиладу сквозных комнат и узких извивающихся коридорчиков, прежде чем оказались на женской половине дома в небольшой, но с богатым вкусом убранной комнате, стены которой были задрапированы тканью с изображением эротических оргий. Посредине на небольшом возвышении из мраморных ступенек стояла кровать, занавешенная со всех сторон полупрозрачной газовой кипенью. В правом дверном проеме показалась фигура женщины.