Набоков: рисунок судьбы

Годинер Эстер

Первая любовь Набокова только с виду могла показаться банальной интрижкой барчука с заезжей дачницей «из мещаночек». Валентина Шульгина была личностью глубоко незаурядной, с щедрым сердцем и трезвым, не по возрасту, разумом. Ради второго лета в Выре она обещала матери отработать осенью в конторе – «с твёрдой кротостью андерсеновской русалочки». О, как сумел он теперь, оглядываясь назад, оценить этот её поступок, – тем более, что клятвами в вечной любви и обещаниям жениться юного поэта она нисколько не обольщалась: «…ты или очень ошибаешься, или нарочно говоришь глупости».

И совсем не случайно в бегстве семьи на юг, именно она, единственная из семерых детей (и не самая старшая), осталась ухаживать за умирающей от туберкулёза

матерью – остальные ринулись дальше и успели прорваться в эмиграцию. И только похоронив мать, в 1919 году, Валентина двинулась в том же направлении, но по пути, в Краснодаре, вместе с другими беженцами от большевиков, была снята с поезда и отправлена под арест. В конце 1920 года, по рассказу её дочери, «в самый драматический момент её судьбы», её каким-то образом «встретил» председатель Кубано-Черноморской Ч.К., а «в феврале 1921 года они стали мужем и женой». В 1924 она родила дочь; всю жизнь проработала стенографисткой. Муж умер в 1936 году, в Краснодаре; она – 6 сентября 1967 года, в Кишинёве, где и похоронена. «На могильном памятнике, – сообщает Старк, – помещена её фотография 1926 года – времени выхода первого издания «Машеньки»».³¹¹³ Когда и почему она с дочерью оказалась в Кишинёве – неизвестно; но – позволим себе домыслы: до 1940 года это был один из маршрутов, которым пользовались, рискуя, желавшие бежать из СССР на Запад. Не исключено, что и у В. Шульгиной (кстати, она и в браке оставила за собой свою девичью фамилию – не без умысла ли?) были подобные намерения – ведь все её родные были уже давно там. Так, в конечном итоге, благородство, великодушие и мужество Валентины Шульгиной обернулись для неё трагедией. По сообщению Э. Филда, Набоков признался ему, что в 1932 году, когда он был в Париже, к нему, через брата Сергея, обратилась с просьбой о встрече старшая сестра Люси, но он уклонился.³¹²⁴

В одиннадцатой главе «Других берегов» Набоков восстановил и своё, и первой своей возлюбленной достоинство, снова высветив подлинный её образ, нисколько не менее поэтичный, чем на лучших страницах «Машеньки».

В ПОИСКАХ ПУТИ

«Машенька» считается поворотным пунктом, завершением раннего периода творчества Набокова, моделью всех его последующих романов.³¹³¹ Однако пройдёт почти два года, прежде чем он возьмётся за новый, – требовалась передышка.

Сразу за «Машенькой», в конце 1925 года, Набоков поспешил написать «Путеводитель по Берлину» – рассказ, расположенный симметрично относительно «Письма в Россию», сочинённого непосредственно перед ней, и продолжающий культивировать то же положительное отношение повествователя к окружающему миру, но, на этот раз, не в лихорадочно возбуждённой, преувеличенно восторженной (с вызовом) форме, а в гораздо более спокойной, примирённой, едва ли не идиллической манере изложения: рассказчик любуется простыми, обыденными картинками жизни Берлина, чужого для него, эмигранта, города и находит в них «смысл писательского творчества: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времён…».³¹⁴²

Тем не менее, эта идиллия, тоже несколько нарочитая, продлится не слишком долго – всего несколько месяцев. И уже летом следующего года он сам себя решительно опровергает. 4 июля 1926 года, всего через три месяца после публикации «Машеньки», Набоков, какой уж раз со времени их знакомства, взывает в письме Вере: «Моя душенька, из побочных маленьких желаний могу отметить вот это – давнее: уехать из Берлина, из Германии, переселиться с тобой в южную Европу. Я с ужасом думаю об ещё одной зиме здесь. Меня тошнит от немецкой речи, – нельзя ведь жить одними отраженьями на асфальте (курсив мой – Э.Г.) –

кроме этих отблесков ... есть ещё всякая убогая гадость, грубая скука Берлина, привкус гнилой колбасы и самодовольное уродство».³¹⁵³ Отмеченное курсивом – автоцитата из «Письма в Россию», рассказа, в котором Набоков силился доказать, что он может быть счастлив уже тем, что умеет видеть и преобразовывать в творчество окружающий его чужой мир. Оказалось, что этого недостаточно.

Он очень занят, он много общается, он много пишет: в полезную копилку идут разработки интересующих его тем – пространства и времени в «Возвращении Чорба», пугающих странностей человеческой психики в «Ужасе». Он, забавы ради (и изобретательно упражняясь в изображении этих странностей), играет роль главного героя в пародийной постановке «Крейцеровой сонаты». Он уже фактически признан как самый талантливый из молодых писателей русской эмиграции. Но в этой «чаще жизни» ему не даёт покоя «тихий шум».

Стихотворение с таким названием – «Тихий шум» – Набоков послал в письме Вере от 7 июня 1926 года. Вообразив себя «в тулонской плохенькой гостинице» (куда он отправил Ганина и куда сам звал Веру), после тихого вечернего дождичка в Берлине, он начал сочинять стихотворение, в котором:

Не моря шум – в часы ночей

иное слышно мне гуденье, –

шум тихий родины моей,

её дыханье и биенье.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Отдохновенье, счастье в нем,

благословенье над изгнаньем,

но этот шум не слышен днём

за суетой и дребезжаньем.³¹⁶¹

Этот «шум» явно набирает силу – где бы он ни был, Набоков всё чаще обращается к теме России. Летом 1925 года, путешествуя по Шварцвальду со своим учеником Шурой Заком, он видит там «приметы, с детства дорогие, равнины северной моей».³¹⁷² Сопровождая другого ученика на зимнем курорте, он воображает, в «Лыжном прыжке», как «над Россией пресечётся моя воздушная стезя».³¹⁸³ Набоков пробует сочинить рассказ о том, как некий, переодетый крестьянином, молодой человек нелегально пробирается через границу, чтобы хоть на миг взглянуть на покинутую им родную усадьбу.³¹⁹⁴ Наконец, осенью 1926 года он садится писать драму «Человек из СССР», что само по себе симптоматично – обращение к этому жанру зачастую было связано у Набокова с близким к кризисному состоянию. Пьеса и в самом деле производит впечатление крика души: её герой, гротескно-целеустремлённого характера, готов любой ценой выполнить свою конспиративную миссию – либо погибнуть, либо (как Ганин, который собирался «поднять восстание в Петербурге») вернуть всех эмигрантов в освобождённую от большевиков Россию.

С 1925 года в неустойчивом, колебательном состоянии Набокова – то нарочито отрешённого, эстетизированного наблюдения за окружающей его чужой и чуждой действительностью, то вспышек острой ностальгии – постепенно начинает чувствоваться акцент, обещающий курс навигации на вполне положительную, оправданную и с виду как будто бы вполне реальную цель. И почему-то это лучше получается сначала в стихах.

В программном стихотворении «Путь» 1925 года этот курс уже находит своё первое словесное оформление. Это стихотворение Набоков не включил в свой последний сборник, поэтому приведём его полностью:

Великий выход на чужбину,

как дар божественный, ценя,

весёлым взглядом мир окину,

отчизной ставший для меня.

Отраду слов скупых и ясных

прошу я Господа мне дать, –

побольше странствий, встреч опасных,

в лесах подальше заплутать.

За поворотом, ненароком,

пускай найду когда-нибудь

наклонный свет в лесу глубоком, –

где корни переходят путь, –

То теневое сочетанье

Листвы, тропинки и корней,

Что носит для души названье