Наброски синим, зелёным и серым
Шрифт:
Я пробыл в этой счастливой семье довольно долго, слушая неистощимые юмористические рассказы молодого хозяина. Рассказывал он с таким заразительным юмором, что смеялись не только все слушавшие его, но и посуда тряслась в унисон на столе. Голос у Берриджа был громкий и раскатистый, так что он, наверное, слышался и на улице, когда его обладатель находился, как говорится, «в ударе». Но иногда в повествование рассказчика закрадывалась грустная нотка; тогда его голос звучал глухо и мягко, и веселое, жизнерадостное лицо подергивалось как бы от внутренней боли.
Когда
— Да будет вам приписывать мне такие качества, каких у меня совсем нет! Если я что и делаю для других хорошее, то только потому, что это доставляет мне удовольствие. Я люблю, чтобы все вокруг меня были довольны, и когда им недостает чего-нибудь, это мучит меня больше, чем их самих. Вот и все объяснение моих кажущихся добрых поступков.
Родители его были из простых поселян и выражались по-простонародному, едва умея кое-как разбирать печатное по слогам и подписывать свое имя. Он же сумел кое-чего понахвататься и мог поддержать любой разговор. Естественно, это заставляло стариков смотреть на сына как на существо высшего порядка, помимо того, что он доставлял им возможность вести на склоне лет вполне обеспеченную и беззаботную жизнь.
Вскоре после моего посещения этой славной семьи мне пришлось уехать, и я два года не видал Берриджа. Как-то раз, в октябре, я слонялся по Ист-Энду и вдруг столкнулся с Берриджем лицом к лицу, проходя мимо маленькой часовни в Бердет-Роуд, из которой Берридж выходил. Но он так изменился за эти два года, что я едва ли узнал бы его, если бы его не назвал по имени другой встретившийся с ним человек, или если бы он сам, узнав меня, не напомнил о себе.
Пара густых бакенбард, каких раньше у него не было, придавали его красному лицу довольно почтенный вид. Он был одет в черную, плохо сшитую пару и держал в одной руке какую-то книгу, а в другой — зонтик. Фигура его казалась и тоньше и ниже прежней, что очень поразило меня. Вообще он в этот раз произвел на меня такое впечатление, будто все, чем он раньше так выгодно отличался от других, было из него выжато и от него осталась только одна тень.
— Неужели это вы, Берридж?! — вскричал я, оглядывая его с нескрываемым изумлением.
Его маленькие, глубоко запавшие глаза как-то беспокойно зашмыгали по сторонам, и он произнес жестким, звенящим и вместе с тем скрипучим голосом, какого тоже раньше у него не замечалось:
— Да, сэр, но не тот, которого вы знали два года тому назад, совсем не тот!
— Значит, и свое прежнее занятие оставили? — продолжал я.
— Да, сэр, слава богу, покончил и с ним. Я раньше все время страшно пил, прости меня, Господи! Но, к счастью, я успел вовремя опомниться и раскаяться.
— Пойдемте, пропустим по стаканчику эля, — предложил я, взяв его под руку. — И вы расскажете мне, как произошла с вами эта перемена.
Но он вежливо высвободил свою руку и твердо сказал:
— Благодарю вас, сэр, за вашу любезность, но я ничего больше не пью… ничего, кроме воды.
По-видимому, ему хотелось отделаться от меня. Но избавиться от литератора, почуявшего хороший «материал», не так-то легко, как он думал. Я стал расспрашивать его о родителях, о родственниках и о том, все ли они еще с ним.
— Покаеще да, но я не в состоянии буду вечно содержать их. Нынче очень трудно прокормить целую ораву; я же такой добродушный, что каждый пытается воспользоваться этой моей слабостью без всякого зазрения совести.
— А как вам самому живется?
— Благодарю вас, сэр. Ничего, живу понемножку. Господь всегда печется о своих слугах. У меня теперь есть небольшая торговля близ Коммершел-роуд, — прибавил он с самодовольной улыбкой.
— Где же, собственно? — осведомился я. — Мне бы хотелось опять навестить вас.
Он крайне неохотно дал мне свой адрес и, процедив сквозь зубы, что будет «очень польщен» моим посещением, поспешил раскланяться со мною.
Я видел, что он лгал, но, несмотря на это, отыскал его на другой же день. Меня очень заинтересовала произошедшая с ним перемена, и мне захотелось видеть его в новой обстановке; а что она должна быть новою, в этом я не сомневался.
Оказалось, что у него просто-напросто ссудная касса, и дело идет бойко, как, впрочем, всегда бывает в подобного рода учреждениях. Самого Берриджа я не застал: он был на собрании членов общества трезвости, как сообщил мне отец, находившийся в конторе. Старик тотчас же узнал меня и пригласил в квартиру, находившуюся за конторой.
Хотя день был свежий, в гостиной не было огня, и оба старика заметно съежились и дрожали, сидя по обеим сторонам холодного камина. Они, по-видимому, обрадовались мне не более, чем накануне их сын; но, после нескольких минут неловкой заминки в словах, к миссис Берридж вернулась ее природная общительность, и мы с ней по-дружески разговорились. Между прочим я спросил ее, что сталось с вдовой их старшего сына, которую я видел больной в мое первое посещение.
— Право, не знаю, — ответила старушка. — Могу только сказать, что она больше не живет с нами… Видите ли, сэр, Джек сильно изменился… Он… как бы это сказать… он теперь очень недолюбливает тех, которые не имеют благодати, а бедный Джек никогда не был из богомольных, — с легкой заминкой поясняла она, видимо, и болея душой за сына, и в то же время чувствуя потребность высказаться о нем человеку, который мог понять ее и посочувствовать ей.
— А где же ваша младшая дочь?
— Бесси?.. О, она давно уже служит в одном доме. Джек говорит, что нехорошо молодым девушкам долго засиживаться дома без дела. Ну, вот, мы ее и отдали в няньки. И ученье и музыку бросила. Не хотел Джек больше этого, как он называет, баловства. А она, говорили учительницы, была такая способная и прилежная…
— Однако сын ваш действительно сильно изменился, — заметил я. — Я уже вчера это подумал, но все-таки не предполагал, чтобы с ним произошла такая перемена.