Начало пути
Шрифт:
Он только спросил Романцова:
— Он ее обидел?
Романцов молча кивнул головою.
Комсомольское бюро поручило Романцову сделать на собрании доклад — «Что такое храбрость?» Прочитав несколько брошюрок и газетных статей, он понял, что этого для доклада мало. Ему разрешили через день ездить заниматься в Публичную библиотеку.
Летом сорок третьего года большой читальный зал Публичной библиотеки, выходящий окнами на Александрийский театр и сквер с памятником Екатерине Второй, был закрыт. Окна с выбитыми стеклами были
Читальный зал помещался в маленькой комнате на третьем этаже, и входить надо было с Садовой. Романцов сдал в прихожей пилотку и полевую сумку закутанной в шаль старушке. Седобородый пожилой человек, налегая грудью на стол, быстро писал. Две девушки шопотом читали учебник химии. На них были длинные брюки и зеленые куртки. Романцов рассеянно взглянул на них. Решительно — Катя была лучше всех девушек.
Он прилежно занимался до восьми вечера. Пожалуй, он мог бы работать еще час. Но его потянуло к Кате, и он не смог совладать с этим стремлением.
Дверь Романцову открыла высокая, ширококостая девушка. На щеках и на лбу у нее были огромные багровые пятна. Она была такая страшная, что Романцов невольно отшатнулся.
Это была Катина соседка — Настя Бакланова, токарь с завода Марти. Еще год назад Настя была хорошенькой девушкой, но немецкий снаряд взорвался около ее станка и осколки сорвали кожу с лица. Выйдя из госпиталя, Настя перестала обращать внимание на мужчин. Они тоже не обращали на нее никакого внимания. Настя выполняла норму на сто двадцать процентов, училась на вечерних технических курсах, с презрением относилась к немецким снарядам. Ее часто хвалили в газетах. Подругам она объясняла, что «мужики завсегда болтуны и обманщики».
— Дома Катя Новикова? — робко спросил Романцов.
— Дома! Пожалуйста! — сказала Настя, подозрительно поглядывая на Романцова. — Пожалуйста! Третья дверь налево…
В коридоре у стен стояли детские коляски, матрацы, ведра, велосипеды.
— Екатерина Викторовна, к вам! — крикнула Настя, еще раз с нескрываемым подозрением взглянув на Романцова. И так бухнула дверью, что в соседней комнате долго гудели струны рояля.
— Сережа!
Как чист и ясен был ее голос.
Она стояла перед Романцовым в халате.
— Только не смотрите на меня, — смущенно сказала Катя. — Я занимаюсь стиркой. Садитесь здесь. Сейчас кончу! Ладно?
Она провела его к дивану. Сырые испарения наполняли комнату. Журча, лилась из чайника вода в эмалированный таз. Комната была огромная. Окна выходили в сад. «А окна — на запад, это опаснее», — подумал Романцов. Стекла были чисто вымыты, прозрачные, едва различимые. В зеркальном шкафу отражались колеблемые ветром зеленые вершины тополей.
Он сидел спиною к Кате, всем существом ощущая ее присутствие: легкие шаги, усталое дыхание…
— Вот и все! — весело сказала Катя. — Сейчас унесу ведро. Не очень-то прилично стирать в комнате… Но в кухне обрушился потолок.
— Снаряд?
— Снаряд!
— Вы устали, Катя?
— Ну-у, разве это усталость! На торфе уставала до ужаса! Плакала, так руки болели! А сейчас я уже отдохнула и все
Она вышла, но Скоро вернулась, раздвинула у кровати ширму, велела Романцову рассказывать обо всем, что он сделал за эти два дня, и начала переодеваться. Он слышал, как упал на пол халат. Зелёные ветви за окном струились по ветру, а выше и дальше их по закатному небу просторно и вольно летели розовые венки облаков.
— Я долго был уверен, что храбрость — врожденное чувство, — сказал Романцов. — Пожалуй, я бы и сейчас ошибался, если бы не этот доклад. С каким наслаждением я прочитал сегодня статью Громова! Михал Михалыча! Героя Советского Союза. Хотите, прочитаю отрывки?
Катя утвердительно кивнула.
Романцов вытащил из сумки записную книжку.
— Я уж тогда все прочитаю, — неуверенно заявил он, — что сегодня написал в Публичке. Ну, вот… «5 августа 43 года. Громов решительно утверждает, что каждый человек может стать храбрым. Нужно только долгое время систематически воспитывать себя в таком духе, приучить себя слушаться своих приказов, твердо выполнять то, что решил сделать. Продумать эту мысль. Я думал иначе. Вот я, если по-честному, — храбрый? Пожалуй, храбрый». Это ведь я для себя записал. Как дневник! — тревожно объяснил он испугавшись, что Катя подумает, будто он хвастается.
Катя вышла из-за ширмы в знакомой уже Романцову светлоголубой кофточке с синим галстуком, в синей юбке, и, чувствуя, как она хороша, села в кресло напротив Романцова и так спокойно улыбнулась, что он успокоился.
«У меня было храброе детство, — продолжал он, опуская глаза. — Я плавал на Волге, тонул, ходил по лесам на охоту с дядей Степой, катался на лыжах с гор. Это была до некоторой степени школа храбрости. Но все ли юноши прошли такую школу?»
— Значит и я могу стать храброй?
— Вы и так храбрая!
— А ночью реву, как белуга! — лукаво усмехнулась Катя.
Романцов почувствовал, что не знает, что ответить. Почему-то он закрыл книжку.
— Вот дальше очень интересно, — сказал он быстро. — В двадцать седьмом году Громову пришлось выпрыгнуть с парашютом из самолета, потерпевшего аварию. Слушайте, как точно описано. — Он прочитал: — «Я поправил лямки парашюта и тут почувствовал, что у меня сильно горят щеки. Значит я все время реагировал правильно. Кровь прилила к мозгу. Если человек бледнеет, если у него дрожат ноги и от мозга отливает кровь, значит он испугался. В такие минуты решения бывают неправильны. А я не испугался и действовал четко и продуманно».
Он вопросительно посмотрел на Катю.
— Действительно, точно! Как в учебнике, — сказала она серьезно. Эти серьезные слова не помешали ей тотчас же оглянуться на зеркало и поправить прядь волос на виске.
— А не думаете вы, — сказала Катя, и в ее глазах вспыхнули насмешливые огоньки, которых обычно опасался Романцов, — что уж очень легко таким способом воспитывать храбрецов? Достаточно открыть где-нибудь… на Волге «школу храбрости»! Пожалуй, и Михал Михалыч Громов не раз в жизни бледнел! Может быть, даже плакал от страха? Не одна же я реву ночью, если близко упадет снаряд!