Начало века. Книга 2

Белый Андрей

А над всеми метается черная тень «Мефистофеля», в синей стене.

Я однажды — попался: увидевши жест мой в переднюю дернуть (мигрень разыгралась), дразнясь и сутулясь тяжелой, скругленной спиной, две руки свои д'Альгейм уронил мне на плечи; ломая их, бросил в свое сине-серое кресло; и в нос совал схему, тяжелую головоломку, — доламывать лом головы, потому что я с ним согласился: слить слово с движением, автора, интерпретатора, зрителя — в вечную тройку; в одно сочетанье поэзии с музыкой — вовсе не в драме, как Вагнер напутал-де, а — в песне; не в опере, а — на концертной эстраде; недаром проводил он бессонные ночи,

вынашивая циклы песен для своей Мари.

Согласился со мной, потому что ранее меня это знал.

И тут же взлетел эластичным каким-то прыжком, всплеснув крыльями серого пледика в синие и сине-серые с точно такою же синею и сине-серою мебелью стены; и взвизгивал, как картавый фантош, изогнувшись размашистым жестом, с поклонами какого-то воспламененного мага:

— «Вот и прекрасно, — окрысясь, схватил за жилетную пуговицу, — при открытии „Дома“ вы выступите со своею программою песен и с лекцией; скажите то-то и то-то».

И тем же окрысом, с испанским поклоном, с отводом руки, косолапящей лапищи, к длинной певице, сидящей в углу величавою черной вороною, вестницей смерти:

— «Мари — пропоет: то и то-то; потом вы заявите… — стал он грозиться дрожа и шипя на синяво-серявых портьерах, весь сероголовый, сутулый, напоминавший серую ведьму, — заявите, только ритмической прозой, „кресчен-до“, на мощных басах, савэ ву, — то и то-то; и можете даже Мари дать программу: она пропоет вам».

Сутулая, полуседая, усталая умница, кутаясь в пледик, скосясь на Мари детским, идиотическим глазом, как пискнет:

— «Мари — „Лорелею“¹⁰³ нам спой».

Тотчас покорно взлетев из угла, длинные руки слагая под черными крыльями шали, вытягивая лебединую шею, запела: и — как!

Разделан в два дня под орех: предысчисленным планом; он требовал, чтобы я в лекции импровизировал, в гроб заколачивая; указания сыпались градом: в подробнейших письмах; при встречах, став милым, уютным, как будто назло, ходил, шмякая туфлями, ставши на цыпочки, перетирая ладони, облизываясь, как на куру, которую завтра опустит в свой суп, — с придыханием:

— «Вы не забудьте сказать о Терпандре».

И — лекция, пока Толстой, Сергей Львович, рассеянно в уши нам пальцами перебирал на рояли.

— «И — главное: упомяните Гонкуров, — бросал он в мой обморок: а на кой черт они мне? — Непременно их с Верленом сплетите: он близок Ватто, потому что Мари вам споет Габриэля Форэ: текст Верлена…» — И тут же под ухо: картавым припиской: «О, маске, ларйририрй: бэргамйскэ».

Петровский, Б. С, брат А. С, секретарь «Дома песни», студентик с портфелем, влетал: в распыхах; и, оттарира-рикавши с ним, возвращался ко мне: «Кстати, помните, что тон Ватто — голубой». Я же думал, что — темно-зеленый.

Все вместе: рулада Толстого, влетанье Бориса Сергеевича и Мюрат, походивший лицом на Мюрата, на наполеоновского (его — родственник, кузен д'Альгейма), — как бред; в довершенье всего взрывы серых портьер из передней, откуда, бывало, летел на всех вскачь, из дымов, своих собственных, в дыме, дымами дымящий Рачинский.

И, с ним поплясав, на Мари, разрывавшей покорно сафировый глаз на супруга, д'Альгейм как замурлыкавший барс; и — возвращался: меня дотерзывать:

— «Мы вот с Мари и с Ратшински все перерешили: она поет то-то; подскакивает „трохеями“ к ней, чтоб она, на „трохеях“ привстав, — могла

спеть; она кончит — „анапестом“; схватывает, ее опуская на „диминуэндо“».

— «Я — в ужасе: я не могу».

— «Как? — мне в ухо бородкой, с привзвизгом: — Афиши висят, все билеты распроданы; сделаны по специальным рисункам трибуны „дэмисиркюлэр“?» [Полукруглые]

Над трибунами, видно, работало воображенье «Мерлина» [Древний волшебник¹⁰⁴] (так мы звали его): как закрыть ноги лектору, чтоб дать возможность метаться направо-налево, склоняясь на локоть: направо-налево; и тут курс мелопластики преподавался мне как лектору; и на извозчике в консерваторию (Малый зал) тут же меня отвез: показать, как стояли трибуны — для Мари, — для меня: направо-налево; меж ними, совсем в глубине — инструмент Богословского; стиль — «треугольник», наверное вычерченный ночью им; на эстраде трясясь, он трибуны рукою обхлопывал, пробуя нюхать их; и, шаловливо подмаргивая, толкал: под локоть локтем:

— «Довольны теперь? Сэ шарман: са ира? [Очаровательно, пойдет] А? Не многим честь выпала: с эдакой и за такою трибуной стоять».

Я — чуть не в слезы, — к Петровскому:

— «Нет, — не могу, не могу!»

— «Ну чего тебе стоит, — прочти: ведь никто ничего не поймет».

Наступило позорище:¹⁰⁵ зал был набит; всем хотелось услышать Оленину; и посмеяться над Белым: в роли осла, подревывавшего лучшей тогдашней певице; я с первою, частью кое-как управился, так как Оленина в ней не мешала мне; ну, а во второй, став ослом заревевшим и падая в обморок от своих собственных «тремоло с диминуэндо» (простужен был и — кукарекал), — ужасно певице мешал; и смешок, уже переходящий в растущую злобу, бросался из зала; окончив свою жалкую роль, я в уборной дрожал от душившего меня гнева: на Пьера д'Альгейма.

Д'Альгейм, крепкий старый «капрал», развивавший кулак на шеях новобранцев, сутуло склонясь искаженным, болезненно-белым от злости лицом, обдавал в свою очередь меня злобным шипом:

— «Не справились с миссией: вы в день открытия дела всей жизни моей, — и не то улыбался, не то огрызался, сверля, как алмазиками, небольшими глазенками, — дела жизни: внесли — дисгармонию!»

Уши, прижатые к черепу, дергались; верно, сидел эту ночь напролет он с посапом, в своем сером пледике, над табачком «капораль», нервно вскакивая, чтобы всхлипывать с самим собою «саль сэнж» (это — я) и метать за собою по синей стене свою черную тень: обнищавшего дьявола.

Та же история при выступлении нас, лекторов, долженствующих из символизма «тетраэдр» построить (д'Альгейм — режиссер, марионетки — Рачинский, С. В. Лурье, Брюсов, я); Лурье выступит-де с темой: идея — из правды природы; или: символизм семитический; но пением «Лорелеи» Шуберта¹⁰⁶ Мари опрокинет его, потому что природа — обманна; я же выдвину тезис «арийства»; он — творчество-де мира над миром природы; Мари меня «Атласом» того же Шуберта бьет: «миротворец» наказан-де за держание купола неба на своем темени; Брюсов-де взойдет на трибуну — нас похоронить: символизм и Лурье и мой есть иллюзия: брюсовский символизм — только скепсис; Мари «Шеценгребером» [ «Шеценгребер» — вырыватель кладов] Шуберта Брюсова свалит, чтоб слияньем Лурье и меня увенчал: Г. А. Рачинский.