Начало века. Книга 2

Белый Андрей

А позднее не раз из-под «рыцарской» маски — «товарищ» вставал: помню — предупреждал меня: «Этот Д., вас зовущий ему оппонировать, — агент охранки». И — «заезжий француз» рыскал всюду и сведения собирал, чтобы Д. уличить.

Ко мне он являлся в минуту, когда материально страдал я; шипел, шумел, исходя демонстрациями, — неумелыми, жаркими.

В необходимости выудить тысячу для дописанья романа и чтобы А. А. могла кончить гравюрный класс в Брюсселе, я изнемог (это было в 1912)¹¹⁶.

— «Как, как?»

— «Достал».

— «Сколько?» —

он оскаблялся не то огрызался; и дергались уши, прижатые к черепу.

— «Тысячу; только — в рассрочку: по двести рублей, в счет написанной книги…»

— «Как, как? — дико пырскала тень „Мефистофеля“, крыльями пледа на синих обоях: — в месяц — вам двести? Двоим? Стол, квартира, — я Брюссель-то знаю, пожалуй, и хватит, но — без табаку и концертов. О, сосчитали! Табак и концерт — позабыл!»

И вдруг он, подставивши спину, затрясся, как серая ведьма:

— «Мэ, мэ — экутэ, Леон» [Но слушайте, Леон], — крысясь, с поклоном к профессору Л. А. Тарасевичу; и, хватая за руку, прилипнул к лицу моему своей серо-бледной, уставшей, моргавшей щекой:

— «Обязуюсь, что тысячу — вам достану: но — с условием: вы приглашаете… X… и Y… с вами отужинать», — перетирал руки он, став на цыпочки; и вдруг под локоть:

— «В „Славянском базаре“». И шмякал вокруг:

— «Вы тогда обратитесь ко мне; я сумею вам ужин такой заказать, с виду скромный, чтоб с чаем ровнехонько стоил он тысячу; вы — угощаете; вы — расточаете X. комплименты; вам счет подают; вы — небрежно бросаете перед носами их, — и представлял, как бросаю я тысячу, — мэ, савэ ву, даже не поглядев на бумажку, рассказывая анекдот: я придумаю… Бросите тысячу, — я достану, — которую они пять месяцев будут выплачивать вам: на прожитие, но — без табаку… А? Скажите: заботятся об экономии вашей!»

Я — угомонять, чтобы он не забегал по городу для отыскания «нравоучительной» тысячи¹¹⁷.

Он же, скосясь на меня умилительным, детским, моргающим глазом, пищал, шипел, как сутуло трясущаяся марионетка;¹¹⁸

— «О, ради меня, — натяните им нос! Пусть тысчонкой в рассрочку оплатят они вам ваш же ужин».

Довольный нелепой затеей, обшмякивал комнату, вытянувши кругловатую голову, перетирая лукаво дрожащие руки.

Он опытом жизни показывал, что деньги — пыль, перестрадывая этот опыт; и «опыт» ему¹¹⁹ — не прощали.

— «Жуон!» [Будем играть] — взвизгивал он в самые жесткие минуты нужды; и — закатывал ужин друзьям, равный месячному, трудовому, кровавому поту: его и Мари.

Мари — шла на это безумие: с гордым величием¹²⁰, вставши над черствою коркою хлеба, взметнувши руками свою белоснежную шаль; и — в который раз — пела:

Веди к недоступному счастью Того, кто надежды не знал! И сердце утонет в восторге — При виде тебя!¹²¹

Она пела — ему!

Однажды сижу без гроша; полночь;

вдруг — резкий звонок: П. д'Альгейм из передней в распахнутой шубе, забыв шапку снять, падает мне на плечи, как кондор на курицу:

— «Мне, — шипит в ухо он, — необходимо, чтоб к утру был текст перевода; я — промучаю вас до утра; я вас отрываю: вы — работаете; но это — не задаром: сто рублей — хотите?»

— «Очень охотно… Но — деньги при чем?»

Он же — в ярость: как? Я оскорбляю его? Он — не Щукин, чтоб нос утирать благородством ему я посмел; он — ремесленник, честный: к такому же, как он, труженику обратился.

— «Сдеру с вас семь шкур; я — заранее предупреждаю; конечно, — оплата ничтожна». — Меж нами сказать, не ничтожна: за всю книгу «Возврат» получил же я сто; а тут — маленький текст.

— «Не зарежьте меня», — уволакивал он меня из дому; и мы ночью в «Дом песни» неслись: по Арбату.

Томил, браковал, зачеркнул пять редакций; седьмую за утренним кофе проверили: сто рублей — меня выручили.

Я позднее уже узнал стороной, что и он ужасно нуждался, без денег сидел — в то именно время, перевод, им придуманный, был ему — почти ни к чему: утонченнейшая деликатность; меня выручая, мне ж кланялся: де выручаю его; но требовал, чтоб поступали и с ним — так же.

Шипели:

— «Д'Альгеймы не платят долгов!» Замечательно: Эллис, годами не евший, делившийся с каждым последней копейкой, стал «вором» у хапавших золото за свои строчки Лоло; а певица, которая нас обучала Мусоргскому, Глюку, Гретри, циклам Шуберта, Вольфу, которая нас угощала двойной концертной программой, чтоб третий концерт начать, «бисовой», — на протяжении пятнадцати лет (что равняется десяткам тысяч, в подарок ей брошенным), — не заплативши кому-то там долг, может быть, П. И. отданный мне (сто рублей), оказалася с Эллисом рядом: в ворах… у… Щукиных!

— «Вы послушайте, — вы мне должны сто рублей». Вижу жест П. И. — на обращенье подобного рода:

— «Саль сэнж, — не отдам».

Бился в стены вполне сумасшедший этот «Роланд», полагая, что борется с мавром:¹²² мавр — Щукин.

Д'альгеймовский дом мне казался торчавшею крепостью в скалах французского берега: над старым Рейном, на том берегу, немецком, окошко в окошко, торчала немецкая крепость: «дом» Метнеров; «Рейн» — Гнездниковский переулок; из окон квартиры д'Альгейм рогом звал братьев Метнеров: биться; и Метнер, Эмилий, — мечом опоясывался.

За углом, на Тверской, — начиналось нашествие «гуннов»: фланеров, плевавших цинично на обе фортеции; дикий Аттила в кофейне Филиппова оргии правил оранжевою бородкой Александра Койранского, там заседавшего, произрастаньем по способу «змей фараоновых» (опыт химический) из грязноватого сора окурочного… Кожебаткина.

«Мавр» появлялся вблизи «Дома песни», поддразнивая двухсоттысячным даром Челпанову: на «Институт»; он являлся в гостиные этого же околотка; он, чуть заикаясь, рассказывал Конюсам, что, мол, Матисс — зажился у него: пьет шампанское, ест осетрины и хвалит иконы;¹²³ не хо-чет-де ехать в Париж; всех в «Эстетике» очаровал бородою оранжевой, гладким пробором, пенснэ.