Начало великих свершений… (другая версия)
Шрифт:
— Николай Николаевич! Позвольте Вас на минутку.
Карташов подходит и удивленно замирает. Затем машет рукой своим бойцам:
— Перевернуть!
Перед нами лежит очень высокий человек с худощавым носатым лицом. Я нагибаюсь и обыскиваю френч убитого. Удостоверение? Так-с, посмотрим. Сражаясь с французским правописанием, я, наконец, вымучиваю из себя перевод: "Генерал-майор Шарль де Голль". Это что же, тот самый, который "Механизированную армию" написал? Неисповедимы пути твои, Господи!
Лаон. (Несколькими часами позже)
Простая задача: выбрать себе в Лаоне дом для постоя. Мы вчетвером идем по улицам города. Вчетвером — это я, Колыбанов, Семенчук и Танкист. Впрочем, «идем» к Танкисту не относится — он едет у меня на груди под наполовину расстегнутым комбезом. На
Танкист — кот, подобранный мной в разгромленной саарской деревушке неизвестного названия. Он сидел и плакал над своей горестной судьбой на руинах дома. Бок обожжен, шерсть на лобастой башке и одно ухо здорово обгорело. Я протянул ему кусочек пайковой ветчины, а потом, ухватив за загривок, принес в танк. В руки он дался беспрекословно, видимо решив, что я — единственная опора в этой дико и страшно поменявшейся в одночасье кошачьей жизни.
В санитарном взводе коту обработали бок и голову противоожоговой мазью, наложили бинты, и вскоре в нашем «Корнилове» появился шестой член экипажа. За прошедшие десять дней он отъелся на пайковом мясе и трофейных сливках, ожоги зарубцевались, и на память о них осталась только кличка «Танкист», данная ему моими орлами. Котяра честно пережил все перипетии многокилометровых маршей, мирно подремывая на боеукладке, и два боя, после которых вылезал из башни на негнущихся лапах. Во всей этой свистопляске, окружающей его, Танкист решил что он — мой кот (или я — его человек, у кошек не разберешь), и теперь старается не отходить от меня ни на шаг. Так что он едет в квартирьерскую поездку, свернувшись уютным клубочком у меня на груди. Колыбанов и Семенчук идут на полшага сзади. Они вооружены ППД, так как в Лаоне еще могут найтись не сдавшиеся «пуалю», на вроде давешнего генерала.
Из окон дома, возле которого стоят два армейских мотоцикла, несется истошный женский вопль: " M" aidez! (На помощь!)". Семенчук лениво роняет:
— Стрелки гуляют.
— Что, тоже невтерпеж? — интересуюсь я.
— Ой, да надо мне того? — Семенчук, кажется, обиделся. Действительно, он — самый спокойный (видимо потому, что самый старший) солдат в моем батальоне. — Шо я, баб не видал? Для хозяйства чего прихватить, это можно.
Мы проходим по улице дальше и наконец я вижу подходящий дом. Большой двор, в который можно поставить наш ЛК, чистенькое крыльцо.
— Пойдемте-ка, взглянем. — говорю я, и мы направляемся в дом.
Дверь не открывают несмотря на наш весьма громкий стук. Наконец Колыбанов не выдерживает и, разбив окно в подвале, исчезает в доме. Мы втроем ждем на крыльце.
Внезапно в доме звучат несколько коротких очередей. Я мгновенно выхватываю «Лахти» и, не заботясь о целости дверей (моего наводчика убивают, а я тут буду двери жалеть?), трижды стреляю в замок. Семенчук резким ударом ноги выбивает дверь, и мы врываемся внутрь. Полутемная прихожая пуста, но на втором этаже, куда ведет широкая лестница, слышны ругань и возня.
— Семенчук! Отдай мне автомат и живо за теми гуленами!
Башнер, быстро оценив обстановку, вручает мне ППД и уносится за подмогой. Я осторожно понимаюсь на второй этаж. В полутемном коридоре никого, но из-за дверей одной комнаты явственно слышно пыхтение и ругательства Зиновия. Распахнув дверь я замираю от увиденного. На полу валяется охотничья двустволка и какой-то старинный пистолет. Рядом с ними на полу же сидит пожилой человек и держится за челюсть. Около него сжалась девица в темной накидке, а чуть подальше валяется еще один мужчина. Напротив, на большом венецианском стуле черного дерева, восседает Колыбанов. Левой рукой он зажимает плечо, а правой направляет на пленников автомат. Увидев меня, он облегченно вздыхает:
— Слава Богу, господин подполковник, это Вы. А то тут эти лягушки стрелять вздумали…
Внизу раздается топот ног и в комнату врывается Семенчук в сопровождении четверых мотострелков. Они с интересом разглядывают открывшуюся их взорам картину и, наконец, один из них говорит:
— Ну, и чего было звать, от дела отвлекать. — это Семенчуку. И уже мне, другим тоном, — Господин подполковник, если мы не нужны, то разрешите идти? А то врываются, от дела отрывают…
Мотострелки с шумом уходят.
— Убрать! — командую я, показывая на сидящих, а сам отправляюсь в экскурсию по дому. Ого! Домик-то не из бедных будет. На стенах — вполне приличные картины, в шкафу — серебро, старый фарфор. Это мы удачно зашли. Так, часики… Господи помилуй, да не ужели? Нет, ошибки быть не может, вот и фамилия. Часы, мало того, что золотые, так еще и изготовлены Бомарше. Сыном или отцом — не важно. Нет, право же, какой интересный дом. Я выпускаю Танкиста:
— Иди, дружок, погуляй. Посмотри что тут где.
Танкист деловито пускается на осмотр нового дома. Я присаживаюсь в кресло, и размышляю: где в этом доме коньяк, чтобы обмыть такую находку…
Должно быть, я задремал, потому что в сознание вдруг врывается гомон громко ругающихся голосов. Я подхожу к окну, отдергиваю тяжелую портьеру. На улице какая-то возня: танкисты что-то тащат по земле. Внезапно они расходятся и я вижу лежащего мужчину. Семенчук со злостью бьет его ногой. Кроме него и Колыбанова участвует еще человек пять танкистов. По-моему, они из роты Тучкова. Внезапно один из них наклоняется и начинает сдирать с этого человека брюки. Остальные нагнувшись следят за этим процессом. Так! Это что это они удумали?! Это мне что ж, с бригадиерархом объясняться, по поводу содомии?!
Я бегом бросаюсь вниз. Выскочив на улицу, громко ору:
— Отставить! Отставить, мать вашу! В лагерь захотелось?!
Они моментально выпрямляются. Перун-милостивец, это надо же так ошибиться. Да им же просто лень было писать табличку «еврей», вот и решили продемонстрировать, так сказать, наглядно — кто таков. Вон уже и петелька на фонаре ждёт. Я машу рукой: играйтесь, если еще не наигрались.
Флаинг-капитан Фриц Штейнбаум. Франция
Наше авиакрыло брошено на помощь экспедиционному корпусу и французским союзникам. Драка идёт нешуточная. Мы практически круглые сутки находимся в воздухе, но союзники дерутся с такой яростью, что игра идёт, как говорят футболисты, в одни ворота. Да и превосходство в технике сказывается. Вроде бы по очертаниям те же аппараты, с которыми мы встречались в Китае и Норвегии, а начинка совсем другая. Это касается прежде всего наших старых знакомых: «Ме-109» и «Хе-112». Наци поставили на них такие моторы, что машины легко переваливают за шестьсот километров в час, а по маневренности они превосходят все наши истребители. Немного ещё может сопротивляться новейший «Спитфайр», но и он очень сильно уступает русским «КиСам». Это те саамы тупорылые громадины, которые растерзали нас в Норвегии. Выяснилась и причина нахальства пилота «штуки» — эти пикировщики стали изготавливать с бронированным корпусом. Русские союзники передали технологию германским партайгеноссе после того, как успешно использовали её на своих "летающих танках" «Ил-2». Одним словом, нас громят по всему фронту. Когда не вылетишь — всюду внизу пылающая техника, горы трупов, людских и лошадиных. Пылающие развалины и выжженные поля. Впрочем, я ИХ понимаю. Именно Франция больше всех настаивала на унизительном Версальском Договоре, именно она была одержима уничтожить Германию и растоптать её. Теперь «лягушатники» пожинают плоды своих стараний. Всюду огонь, смерть и разрушения. Мы пытаемся сопротивляться. Хотя сверху видно, что наземные части не "организованно перегруппировываются", как вещает Лондонское радио, А панически бегут к побережью, именно бегут, надеясь на чудо эвакуации. Наши истребители яростно дерутся, но безуспешно. Сказывается превосходящий боевой опыт врага. Каждый раз, когда мы нападаем на приотставшие, либо одиночные самолёты противника откуда-то появляются целые тучи их перехватчиков, и закономерным итогом боя является потеря нескольких машин. Мне пока везёт. Я даже сумел сбить один бомбардировщик. Хотя если честно — то просто добил. Он и так летел, как поют «янки»: на честном слове и на одном крыле. Двигатель не работал, киль повреждён. «Савойя» даже не мог маневрировать, летел по прямой, ну я и спикировал из облаков. Да и то, что это был «макаронник» помогло. Ни русские, ни немцы своих «подранков» не бросают, а наоборот запихивают внутрь строя и тянут до последнего. А этот, видно, на зенитки где-то нарвался. Так что особой моей заслуги нет. Хотя дух наших ребят это подняло сильно. Когда плёнку фотокинопулемёта проявили и показали нашим пилотам, радостных воплей было не перечесть. Ещё бы! Первый сбитый самолёт противника! Как-то и забылось, что на этого сбитого мы шестнадцать машин потеряли своих, а уж раненых сколько было отправленных в тыл, я молчу.