Начало
Шрифт:
– Царь то по-немецки молвит.
– Так он же в Голштинии народился то! У немцев.
– Какой же он тады русский царь?
– Дурак! Дочку Петра Лексееча, деда евойного, за немецкого князька отдали замуж…
– А ну, тады понятно…
Солдаты напряглись, в канат вцепились новые руки и шар удалось затянуть вниз.
– Ну что, Вася – я игнорируя оправдания Харлова, повернулся к пареньку – С Богом!
Перекрестился, моему примеру последовали все.
Птичник вытер рукавом армяка сопли, вздохнул и полез в корзину, из которой уже достали овцу.
– Ваше величество! –
Смелый.
– Не дозволяю. Ты Андрей Прохорович, вельми тяжелый. Не взлетишь. Начинайте!
Я махнул рукой и казаки принялись травить канат. Вася докинул в жаровню соломы, шар начал быстро подниматься вверх.
– Держи!!
Канат чуть не вырвался из рук казаков, к ним на помощь тут же пришли десятки солдат. Шар удалось остановить на тех же двадцати метрах. Я победно оглянулся! Народ смотрел на меня и на монгольфьер как на седьмое чудо света. Мой авторитет в глаза армии вместе с шаром взмыл на недосягаемую высоту.
– Опускай – я еще раз оглянулся. В первых рядах толпы стоял Чеснов и делал пальцами правой руки какие-то странные движения у груди.
Во владимирском трактире у Золотых ворот было смрадно и накурено. Тут с фиолетовым запойным носом долгогривый монах-бродяга – на груди жестяная кружка с образком, десятый год собирает на сгоревший прошлым летом храм Преполовения в несуществующем селе Тимофеево. Человек бывалый, беспаспортный, битый, не единожды в тюрьме сиживал. Тут и воинственный будочник – угощает его пойманный на барахолке жулик: «Не веди, дяденька, в приказ, пойдем выпьем». У жулика – желтая опухшая рожа, щека подвязана просаленной тряпицей, из-под тряпицы кончик носа и рыжий ус торчат. А больше всего пригородных крестьян в рваных овчинных тулупах, извозчиков, а также господских челядинцев в цветных камзолах, в сермяжных свитках, в стареньких ливреях.
Шум, крики:
– Эй, половой! А поджарь мне на три копейки рыбки, салакушки…
– Сбитню, сбитню нацеди погорячей…
– А ну, завари на пробу китайской травки, по-господски желаю!
Купец третьей гильдии Иван Чемоданов пил мало. Больше слушал. Настроения были воинственные. Часть крестьян только пришла с воскресной службы окраинной владимирской церквушки, где беглый казак читал прелестные письма.
– Братия! – гнусаво вопил в темном углу, где сгрудилось простонародье, пьяный самозванец монах-бродяга – Братия, православные христиане!.. А ведомо ли вам, от царя-батюшки, из Ренбург-города, манифест на Москву пришел… Черни избавитель, духовных покровитель, бар смиритель, царь! На царицу войной грядет…
Народ зашумел, задвигался, потом притих.
– Слыхали, ведомо! – отозвался кто-то из середки – Намеднись сотню гусар погнали в Казань.
– Слыхали сегодня казака – отозвались крестьяне, сидящие за большим столом – Личного фурьера Петра Федорыча. Волю нам даровал! А також землю!
– Вот это истинный муж порфироносный – подхватил монах-бродяга – Колик можно терпеть бабье царство? Сначала не помнящая родства Екатерина, две Анны, веселая Елисафет, опять
– Да черт с ними с бабами! Волю, волю нам дали – мужики задвигались, заголосили – Айда к воеводе, пущай скажет правда или нет…
Иван Чемоданов подскочил первым, кинул на стол несколько монет. Выбежал на улицу и сразу направился к дому городского воеводы. Заправлял всеми делами во Владимире бывший секунд-майор Сергей Онуфриевич Сухомилин. Сначала был телом строен, затем стал богатеть, толстеть. Ходил бритым, в парике.
Чемоданов кивнув знакомому привратнику, сразу зашел в канцелярию. Там было пусто – гусиные перья разбросаны, пол в плевках, в рваных бумажонках. На воеводском, под красным сукном, столе – петровских времен зерцало, пропыленные дела. На делах дремал разомлевший кот, над стене в золоченой раме её величество висит, через плечо генеральская лента со звездой, расчудесными глазами весело на Ивана взирает.
В открытую дверь мужественный храп несется, стало быть, сам воевода после сытой снеди дрыхнет. Чемоданов топнул, кашлянул. Храпит начальство. Купец двинул ногой табуретку, двинул стол, крикнул:
– Здравия желаю! Это я…
Храп сразу лопнул, воевода замычал, застонал, сплюнул и мерзопакостно изволил обругаться:
– Эй, писчик! Ты что, сволочь, там шумишь, спать не даешь? Рыло разобью!
– Это я, отец воевода, – загнусавил высоким голосом Иван – Раб твой худородный, купчишка Чемоданов… С горестной вестью прибег. Народ черный владимирский взбаламучен, бунтоваться думает!
Обрюзгший большебрюхий воевода выскочил из покоев в подштанниках, в расстегнутой рубахе, босой.
– Как бунтоваться??
– А вот так. От трактира толпа идет. На правеж тебя зовут.
– Меня?!? Секунд-майора ее величества?!?? Эй, кто там! – Сухомилин закричал в окно – Бей в колокол, созывай инвалидов под ружье. Я им покажу бунтоваться!
Во дворе воеводского двора застучал барабан, ударил колокол. Неопрятные, полураздетые инвалиды начали выскакивать из казармы. Ими командовал Сухомилин, который успел надеть бобровую шубейку, треуголку и теперь размахивал шпагой. Два десятка солдат построились, принялись заряжать мушкеты.
Тем временем толпа крестьян, с образами, подошла к дому.
– Воевода-батюшка! – заголосили бабы – Волю, волю дали? Али лжа?
Кричали дети, крестьяне напирали.
– Товсь! Пли!
Раздался залп, мушкеты солдат окутались пороховым дымом. В толпе попадали десятки людей. Раздался новый, дикий крик, громче старого. Крестьяне побежали, побросав образа, теряя тулупы и валенки. Раненые валялись на снегу, орошая его кровью.
– Штыки вздеть – Сухомилин махнул шпагой – Вперед!
Радостные казаки долго качала Ваську-птичника на руках. Опять началась давка и я приказал Мясникову разводить людей по полкам, а у воздушного шара выставить караул. После первого полета требовалось изучить покрытие и провести дополнительные испытания.
– Петр Федорович – ко мне подошел Перфильев с группой молодых казаков, которые выглядели как-то необычно. Я присмотрелся. Много рыжих, долговязых, а есть и даже блондины.
Парни поклонились, стреляя глазами на шар.