Начни с начала
Шрифт:
Директор Иван Иванович, грузный мужчина в очках находился в своем кабинете вместе с историчкой, когда я предстал пред его грозные очи.
— Значит, это и есть Петров? — спросил он сурово.
— Он самый, — вздохнув, ответила Елизавета Владимировна.
Мне учинили небольшой допрос. Я решил не выпендриваться и отвечал односложно: «да», «нет», или: «не знаю», «осознаю». Прозвенел звонок и историчка поднялась со стула.
— У меня урок. Можно мне идти?
— Да, Елизавета Владимировна, идите. Вопрос с ним, — директор кивнул на меня, — решим сегодня на педсовете.
— Мне
— Подожди, — ответил Иван Иванович, затем снял очки, протер их платком и снова одел.
— Ты соображаешь, что делаешь, а? — продолжил он. — Антисоветчиков нам здесь только не хватало! Понимаешь, какие у тебя могут быть неприятности? А, мы? С нас ведь тоже спросят… Кстати, ты комсомолец?
— Нет.
Иван Иванович вздохнул облегченно. То, что я не был комсомольцем, очевидно, упрощало дело — в противном случае пришлось бы, наверное, подключать сюда райком. Было видно, что директор мужик не глупый, не этакий упертый большевик. Он вовсе не жаждал моей крови, хотя, естественно, не мог допустить, что бы в его школе заводились оппозиционеры.
— Так. Ладно, Петров, ступай. После уроков зайдешь в учительскую на педсовет. И подумай, хорошенько подумай!
На педсовете, с первых минут «слушаний» по моему делу, я понял, что оно будет спущено на тормозах. Выносить сор из избы, как видно, никому не хотелось. Когда историчка доложила собравшимся о моих «художествах», реакция большинства из них была в точности такой же, как и у моих сверстников. На меня смотрели словно на экзотического зверя — с удивлением и некоторой опаской, но без враждебности. Сама же Елизавета Владимировна была настроена уже не столь агрессивно. Она не стала сгущать краски и изображать меня воинствующим оппозиционером, так что, вместо «паршивой овцы», которую следует изолировать от «стада», я предстал перед учителями заблудшей овечкой, нуждающейся в наставлении на путь истинный. Меня не стали долго мучить. Постращав для порядка исключением из школы с «волчьим билетом», сиречь справкой о неполном среднем образовании и характеристикой, с которой «не возьмут даже в ПТУ» и, выслушав мои невразумительные объяснения, постановили ограничиться, на первый раз, строгим выговором и мерами общественного воздействия.
Я вышел из учительской с чувством какой-то брезгливой жалости к этим людям. Для них я был уродом, ненормальным, некой диковинкой. А что собственно произошло особенного? Просто человек высказал свое мнение. Но, что поделаешь, если говорить вслух о своих мыслях здесь было все равно, как появиться на улице без штанов.
Возле школы меня ожидала Лена.
«Бедная девочка, — подумал я, — не понимаешь, ты, что ли, что от меня теперь следует держаться подальше». Ей, похоже, это даже не пришло в голову.
— Ну, как? — спросила Лена с искренней тревогой в голосе.
— Постановили расстрелять, как врага народа, — бодро ответил я и, тут же, пожалел об этом.
Ей было явно не до шуток.
— Я серьезно, Валера! — чуть ли не со слезами сказала она. Такой Лену я еще не видел.
— Да все нормально, — постарался я успокоить девушку. — Поругали немного и отпустили. Сказали:
— Ты все шутишь?
— Нет, серьезно. Объявили выговор и все.
— И зачем тебе это нужно? Зачем ты опять взялся ее дразнить?
— Ну, не буду больше, — отмахнулся я устало. Все это порядком мне надоело.
— Проводишь меня? — спросила Лена.
— Конечно.
По дороге Лена принялась меня вразумлять, повторяя почти слово в слово то, что я сейчас выслушал на педсовете: мол, мне нужно будет «поступать», а они могут дать плохую характеристику, или вообще вышибут из школы со справкой, вместо аттестата.
Ее рассудительность мне не понравилась, и я бросил раздраженно:
— Я что, не могу иметь своего мнения? Ты тоже так считаешь?
— Нет, можешь, конечно. Ты правильно сказал… Я тоже думаю — жестоко убивать невинных людей, тем более детей…но, нельзя же так.
Мне стало смешно и грустно одновременно. Везде здесь одно и то же — одно мнение для «кухни», другое для собраний.
— Ты права, — сказал я со злой иронией, — так еще долго будет нельзя.
Мы подошли к ее дому. Я, было, собрался прощаться, но Лена вдруг спросила:
— Ты проголодался? Хочешь, я тебя покормлю?
Я замялся.
— А твои домашние будут рады моему визиту?
— Дома никого нет, — без тени смущения ответила Лена.
Профессорская квартира на меня особого впечатления не произвела — я видал хаты и «покруче». Здесь все было, как и подобает в интеллигентном жилище — добротное и удобное, без напыщенности: в прихожей обои под кирпич, на стене пара гравюр — если не подлинники, то очень хорошие копии, под ними старинный прибор в медной оправе, барометр, кажется. Везде много книг, разумеется и в Лениной комнате тоже.
Лена проводила меня сначала в ванную — помыть руки, затем в гостиную. Пока она собирала на стол, я рассматривал тома, стоящие в большом книжном шкафу. Неплохая подборка: Брокгауз-Эфрон, дореволюционное издание, «Жизнь животных» Брема, разная классика. Профессор знал в книгах толк.
Через несколько минут Лена усадила меня за стол. Я удивился, как ловко у нее все получается — роль заботливой хозяйки была ей явно по душе.
— Ешь, — сказала Лена, усаживаясь напротив меня.
Она уже успела переодеться в цветастый халатик, в котором выглядела трогательно простой и домашней. Я действительно чертовски проголодался, поэтому не заставил долго себя упрашивать. Мне пришло на ум, что, глядя, как я ем, Лена мысленно представляет себе картину: усталый муж пришел с работы, а она — любящая жена, кормит его ужином. Повезет тому, кто станет ее мужем!
Закончив с едой, мы прошли в комнату Лены — уютное гнездышко с массой разных милых безделушек. Диван, застеленный ярким пледом, торшер, книжные полки, письменный стол и еще небольшой столик с магнитофоном, составляли убранство комнаты. Платье, которое Лена сняла, придя со школы, небрежно свешивалось со спинки стула — должно быть хозяйка не убрала его второпях. Вид этого предмета вызвал легкое стеснение у меня в груди. Сама Лена выглядела удивительно спокойной, не замечая, а может быть, просто игнорируя, двусмысленность ситуации.