Над горой играет свет
Шрифт:
— Хочешь, садись на кровать.
Было страшно помять покрывало, поэтому я предпочла стоять.
Я глянула на шкаф. Рубашки, костюмы, брюки — все было ровненько развешано и разложено, даже подобрано по цветам. Я вспомнила про свои раскиданные как попало шмотки, и мне стало стыдно.
— Ага. Вот она.
Она поставила на кровать деревянную шкатулку. И, прежде чем ее открыть, пригладила волосы. Я слегка волновалась, ведь мне хотели доверить что-то очень личное. Мой взгляд упал на стопку писем, перевязанных лентой. На одном из конвертов я увидела девичью
— Любовные письма твоего папы.
Она отложила их в сторону и достала фотоальбом, на белой наклейке синими чернилами было выведено: «Моя жизнь». На дне шкатулки лежала фотография родителей Ребекки, в рамке.
— Мои родители в день десятой годовщины свадьбы. — Она нахмурилась, глядя на надменные постные лица.
Отец еле улыбался, словно его заставили, а у матери вообще было такое лицо, словно она только что съела лимон. Эрл и Виктория Паттерсон. Мы ездили к ним один раз, когда еще не родился Бобби. Эрл все время шутил, а Виктория так важничала, будто она писает исключительно духами.
Мы с Ребеккой уселись за туалетный столик, плечом к плечу, и склонились над альбомом. Еще мы ели хрустящее печенье с шоколадной крошкой, запивая его холодненьким молоком.
Ребекка потерла кожаную обложку
— Ну, давай смотреть, — сказала она, открывая первую страницу.
Ребекка с мамой, у обеих очень белая кожа и светло-рыжие волосы. Но у Виктории чуть прищурены глаза и надменно выпячена нижняя губа.
Ребекка переворачивала страницу за страницей, год за годом. У Виктории везде была одна и та же прическа: безупречно уложенные, подвитые на концах волосы, ни единой вольной прядки. И почти всегда в платье, никаких брюк или джинсов.
Эрл был почти лысым, еще на свадебных фотографиях, и везде-то он улыбался. Чересчур широко, сразу видно, что улыбаться ему неохота. Мне показалось, что мистер Паттерсон особо не волновался по поводу одежды. Зато миссис Паттерсон определенно была помешана на «приличных платьях».
Ребекка торопливо перелистывала страницы своей жизни.
— Не так быстро. Мне хочется все рассмотреть.
— Правда? Но это всего лишь старые фотографии. Что в них такого интересного?
— Ты ведь единственный ребенок?
Ребекка, обхватив пальцами подбородок, стала вглядываться в лица, а люди на снимках тоже словно бы вглядывались в ее лицо.
— Мне было одиноко.
— Иногда мне тоже хочется быть единственным ребенком, когда братья здорово меня достают.
— Думаю, каждому из нас хочется именно то, что недостижимо. Всегда, знаешь ли, хочется чего-то другого.
— Да, наверное.
Я ткнула пальцем в фото, где Ребекка сидела верхом на лошади, а сзади бежала молоденькая колли, свесив набок язык.
— У тебя была лошадь? И собака? — Я дожевала печенюшку и запила молоком, почувствовав, что мне катастрофически не хватает именно лошади и собаки.
— Коня звали Бастором Китоном, а щенка Рейнджером. Моя мать терпеть не
— А мне ваша конюшня понравилась, — сказала я.
— Это я помню.
Ребекка выросла в старинном плантаторском поместье неподалеку от города Тибодо. У них на задворках был домик для рабов. Однажды его перекосило от ветра, вздумавшего сровнять эту жалкую хибару с землей. А домик выстоял. Рабы там давно не жили, но я была уверена, что вокруг летают их духи. Я просто рассвирепела, увидев, что одни вынуждены были ютиться в крохотной, грубо сколоченной хибаре, а другие жили в большущем красивом доме. И только потому, что у рабов черная кожа, это же несправедливо. В порыве злости я тогда толкнула эту лачугу, по которой разгуливал ветер и призраки, но она даже не дрогнула.
Ребекка словно прочла мои мысли.
— Роскошная конюшня при роскошном доме, роскошная мама, которая следит за тем, чтобы все всегда было роскошным. Как же я ненавидела старый домишко для рабов и все то, что он олицетворял! А мама считала его колоритным. Колоритным! — Она произнесла это слово скрипучим голосом. — Не могу простить ей смерти Леоны. Бедняжка пахала как лошадь. А мама называла ее не иначе как «прислуга». Но я всегда считала Леону своей подружкой.
— Леона мне понравилась.
— Я любила ее. — И она так резко перевернула страницу, что даже слегка ее надорвала.
На толстом альбомном листке было всего две фотографии. Рыжая девчушка держит на руках младенца. На второй другая девчушка, с каштановыми волосами.
— О! — вырвалось у Ребекки, рот страдальчески приоткрылся, а глаза широко распахнулись и уже не отрывались от увиденного.
Я узнала взгляд рыжей девчушки с фото. Ребекка хотела снова перевернуть страницу, но я ей не позволила:
— Подожди. А кто это?
Ребекка долго молчала. А когда заговорила, голос не желал ее слушаться.
— Это я, на руках у меня мой братик. А девочка — моя сестра.
— У тебя есть брат и сестра?
— Есть. Только они не сумели выжить.
— Не сумели?
Она резко выдохнула.
— А что с ними случилось? — Я с ужасом вспомнила, как недавно брякнула, что хочу иногда быть единственным ребенком. Только бы ничего не случилось с братьями!
— Они лежат рядышком, под маленьким холмиком. Их звали… зовут… Лоуренс и Мария. — Ребекка глотнула молока. — Лоуренс прожил две недели. А Мария родилась на пять лет раньше меня. Я никогда ее не видела, только на фотографиях. — Она тронула пальцем карточку с Марией, обнимавшей крольчонка. У нее были смешные каштановые хвостики, пухлые щеки и большие карие глаза. — Похожа на фарфоровую куклу, да? Умерла в три годика.