Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
— Мотался, дядя Егор. Две ночи у нас переспали кум Мефодий Друшляк да Махмуд-черкес с Ульского аула.
— Мефодия знаю, а Махмуда нет. Молодой?
— Молодой. Хотя черт их разберет. Черный, худой, они все на один лад, азияты.
Мостовой поглядел на мальчишку и укоризненно покачал головой.
— Это уж зря, Мишка, — сказал он, — вот вроде китайцы для нас все одинаковые; если на кумыка глянешь, тоже вроде их всех на одну колодку делали. А они н-а нас глянут и смеются: русский Иван, все как один, яман. Яман — плохо, по-ихнему. А почему? Потому что научили нас так
Вопьется клещук вроде Луки и сосет кровь, и черта два его отдерешь, даже когтями. А у них тоже свой Лука-клещ, да еще и мы его норовим по горбяке ляпнуть, злость срываем… Разобраться — одинаковые мы с ними. Бедняк и бедняк, богач и богач. Да и строение организму одинаковое: голова, два уха, в носу пара дырок, на ногах по пяти пальцев. Только у голытьбы нашли две жилы, чтоб на двадцать четыре часа хватало горбатиться, а у богатого — кишка тонка и жилы голубые какие-то, как потянешь, так порвешь.
Егор заходил ко комнате.
— Кругом голова идет, как будто четвертуху водки оглушил, и вот не просыпаясь весь век ходишь, шатаешься. Городовик не любит казака, казак — городовика, черкес норовит казаку кинжал в пузо, кто разберется, а? — Егор развел руками, а потом, подмигнув приятелям, добавил — Да вот нашлись люди, разрешили все, и стало все ясно. Угадайте, кто эти люди?
— Большаки, — разом выпалили ребята.
Мостовой чуть не присел.
— Это кто ж вас надоумил, а?
— Хомутов Трошка.
— Ага, — понимающе протянул Мостовой, — только на большаки, а большевики.
— А дедушка Харистов говорит «большаки».
— То, что деду простительно, то вам срам. Тот, как бы там ни крепился, а все же ив жизни уходит, а вы только в нее лезете… бычата…
Он разлохматил им волосы.
Вынув хлебы, Любка собралась уходить. На прощанье сказала Егору так, чтобы не слышали ребята:
— Без бабы небось тошно?
— А что?
— Да ничего. Холодно одному спать…
Любка по-бабьему жалела Егора, и в словах ее не было похотливого смысла. Мостовой понял ее и, проводив до улицы, серьезно попросил:
— Подыщи бобылку, Любка. Не для чего иного, не подумай, а нужна баба в хате, хозяйка. А то вечно я какой-ся, — Егор, подыскивая подходящее слово, наморщил лоб, — неуютный…
— Поскорейше найти? — встрепенулась Любка, — А?
Егор подумал, вздохнул.
— Пожалуй, нет… После заварушки…
— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — печально сказала Любка и потемнела, — что-сь и у меня на сердце нету спокоя, Егор. Вроде кто-то царапается. Перестанет, а потом опять когтем, царап… царап…
Из-за поворота, зацепив акацию осью и ободрав кору, вынеслась линейка в парной упряжке. Егор и Любка сразу же узнали Луку Батурина, нещадно отваливающего коням кнута. Проскочив мимо них и забрызгав грязью, Лука круто повернул и, спрыгнув на ходу, подбежал к Мостовому. Вначале ничего разобрать было невозможно, в воздухе гремел голос Луки и висла, как нанизанная на нитку, матерщина. Егор отступил немного, кусал губы.
— Ты что шумишь, а? — сдерживаясь, спросил он, напружинив сухое, но сильное мускулистое тело.
— Грабители, соловьи-разбойники, — кричал Лука. — Ободрать хотите <с живого шкуру! Шкуру живьем ободрать…
— Какую шкуру? — Егор скрипнул зубами.
— Фуру зерна пригнали ему, овец, а он прикидывается Исусом Христом… Точно сто годов на кресте висел. — Лука, не обращая внимания на невестку, сопровождал каждое слово ругательствами.
— Батя, нельзя так, видишь — народ, — укорила Любка, выступая вперед.
К ним, привлеченные шумом, сбегались охочие на скандал люди.
— Ага, так и ты ему, сучка, хвост подносишь! — взревел Лука и с размаху стегнул Любку.
Мостовой кинулся к Батурину и так рванул кнут, что кнутовилка огненно пожгла старику ладонь.
— Я с тебя крендель сделаю, черт мордатый, — прошипел Егор, стискивая локоть. — Чего орешь? Да, Павло пригнал фуру. Сенькой заробленное привез.
— Сенькой, Сенькой, — засвистел старик, наступая на Егора, — кормил его, обувал, одевал, приютил у себя, а теперь грабить. Павло?! Павла обдурить — раз плюнуть… Павло у меня блаженным стал… Отдавай фуру назад… Полковник! Полковником стал. Чертова шерамыга. Двум свиньям есть не разделит, полковой командир… Лютого Степку кнутами выдрали, и тебе не миновать.
Об меня ремень опалится, — придвинувшись вплотную, процедил Егор, — кабы не твои годы, несдобровать бы сегодня на моей улице…
Лука близко ощутил жесткое тело Егора, и близость эта показалась ему страшной.
Он оттолкнулся от Егора, но снова как бы весь воздух и пространство заполнило это железное недружелюбное тело. Старик напрягся и обеими руками саданул Мостового в грудь. Егор отшатнулся, кровь сразу залила его сердце. Размахнулся. Ахнула толпа, пронзительно крикнул Сенька. Этот единовременный вздох толпы и тревожный крик сына отрезвили Мостового. Он не донес удара, опустил кулак, и обмякшая рука упала тяжело, как молот. Он вскинул взор на Луку, тот криво усмехнулся, и в глазах его Егору почудилось торжество победителя. Гнев снова наполнил сердце Мостового. Он, поиграв желваками, подошел. Лука испуганно попятился.
— Не трожь, не трожь, Егорка. Засудит общество… Сибирь…
Мостовой изловчился, схватил Батурина, смял его вдвое, швырнул спиной на линейку. Набрав туго вожжи, уперся ногами в землю и начал сечь коней так, что они, обезумевшие и страшные, взвились на дыбы, фонтанами поднимая грязь.
Егор кинул вожжи на шею Батурина и гаркнул. Кони понеслись по улице, швыряя задок из стороны в сторону и подкидывая хозяина, тщетно пытающегося приподняться.
Егор, ничего не видя, медленно направился к хате, тяжело ставя ступни на землю, которая, казалось, раскачивалась под ним, точно он мчался, стоя на балластной платформе. Заметив в руках кнут, бросил его под ноги и замял в грязь…