Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Выстрелы защелкали где-то совсем близко, будто кто-то ломал пересохший валежник.
— Со скоку навкидок палют, — восхитился Миша, — погляди, кажись, из тачанки…
— Давай тикать отсюда, — заторопился Сенька, — а то как бы нам тут не накидали за будь здоров.
Спустившись с кургана, они рысцой потрусили к загибу главного тракта, круто падающего в этом месте в Бирючью балку. Выстрелы прекратились, и, когда мальчишки разочарованно решили, что стычка, так интересно начатая, уже закончилась, на них из-за тернов вылетела тачанка. Миша мельком
— Карташев, полковник, с Песчаного хутора, — угадал Миша, — давай поближе. Ишь его сколько фронтовиков окружило.
Фронтовики здорово потрепали лошадей по бездорожью, кони дымились и устало покачивали тугими пучками подвязанных хвостов. Казаки держали винтовки на луках седел, и все они — и Павло Батурин, и Шульгин, и Писаренко, и Буревой, и другие — надвигались настороженно, так как на коричневом войлоке задка спиной вверх скорчился человек в офицерской шинели, точно собираясь прыгнуть.
— Какое вы имеете право нас задерживать? — спросил Карташев деланно спокойным голосом. Шея полковника, туго замотанная башлыком, казалась неестественно толстой. Белая папаха сидела будто на плечах. Из-под башлыка еле виднелись полоски погон.
Шульгин вместо ответа подвинул коня ближе, наклонился и, зацепив пальцами, рванул погон. Потряс им, поворачивая его, как зеркало, когда наводят Солнечного зайчика.
— Серебряные, — Шульгин скривился в недоброй улыбке. — Ишь какие тыловая офицерщина приспосабливает. Вроде и войны никогда не было, будто на параде в Катеринодаре-городе, перед белым собором, о правую ручку самого наказного атамана Бабыча.
Шульгин ловко выхватил кинжал, просверлил в погоне дырку, не торопясь продел пучок гривы и завязал концы.
Мелколицый Писаренко подтолкнул кряжистого Буревого.
— В полковники произвел, — ухмыльнулся Писаренко, — козырять теперь придется Степкиному коню-строевику.
Карташев знал нравы казачьей вольницы и остался неподвижным. Даже когда Павло Батурин вынул у него из кобуры наган и отстегнул портупею шашки, полковник только чуть-чуть скосил глаза.
— А этот, чи богу молится? Рачки стал, — указал Павло на человека в офицерской шинели.
— Хорунжий Самойленко ранен. Окажите помощь, — процедил Карташев, прикрывая веки точно от усталости.
Буревой толкнул хорунжего винтовочным дулом. Тот встрепенулся, рывком встал на колени и поднял руки.
— Послушный стал, — хмыкнул Буревой, — опусти да вытягни оружие.
— Куда подцепили? — спросил Павло, принимая оружие от Самойленко.
— Кажется, сюда. — Хорунжий повел плечом и покривился от боли, на рукаве постепенно стало расползаться мокрое пятно.
— Писаренко, слезай, перевяжи, — распорядился Батурин, — а ты, кучер, заворачивай до Жилейской…
— Что вы от нас хотите? — повторил свой вопрос Карташев, опускаясь рядом с Писаренко, ухаживающим за раненым.
Павло переглянулся с товарищами. Те утвердительно кивнули и выжидательно молчали, двигаясь пообок тачанки.
— Добеседовать нужно, господин полковник, — серьезно ответил Павло, — а то вы на митинге пошумели, пошумели, каким-ся царским генералом пригрозили, фронтовиков большевиками обозвали, да и ходу. Не поняли вас фронтовые казаки и имеют желание туман из мозгов разогнать…
Карташев молчал, уткнувшись носом в башлык. Колеса швыряли грязь. Миша приблизился к Батурину, покачивающемуся впереди молчаливой процессии.
— Дядька Павло, как же вы так? За Карташева нагорит от Гурдая-генерала, право слово нагорит.
Павло прищурился, подозвал Сеньку, потрогал его за острое колено.
— Вот твой дружок сомнение имеет, не нагорит ли нам от Гурдая за Карташа. Как ты мыслишь, Семен Егорович, а?
Сенька оправил каску, подтянул потуже подбородочный витой ремешок.
— В молчанку играешь? — улыбаясь, спросил Павло. — Чего же не отвечаешь?
— Нельзя так с бухту-барахту, дядька Павло. Коли у вас, у фронтовиков, как ты вот только говорил, туман в мозгах, так в моем котелке коровья жижа, навоз…
— Хитер, Семен, а? — удивился Павло, оглядывая мальчишку. — Не хлопец, а натуральный лис…
Батурина отозвал Огийченко, красивый черноусый казак, прозванный за остроту зрения «биноклем».
— Павло, а не за нами вон тот народ? — спросил Огийченко, неопределенно указывая куда-то влево, на кусты привявшего татарника.
Хотя никого не было видно, но словам Огийченко приходилось беспрекословно верить. Павло, приостановив коня, поднялся на седло, укрепился подошвами на мягкой козловой подушке и приложил ладонь козырьком.
— Верховые от станицы скачут, — удивился он, — кого узнаешь, Огийченко?
— Я уже давно узнал. Теперь померекайте, — отвечал Огийченко. Подцепив на губу рисовую бумажку, он полез в кисет и, шаря в нем, с ухмылкой поглядывал на Батурина.
— Да не мучай душу, бисов бинокль, — выругался Буревой, тоже оглядывавшийся вместе со всеми, но ленясь подняться в седло, натужно навалившись животом на луку.
— Старики, — зажигая спичку, ответил Огийченко, — сто бород на сотню коней. Видал твоего батьку, Буревой, да и твоего, Павлушка, папаню угадал, твой тоже там, господин Писаренко, блаженный титор с форштадтского собору…
— Раз с линеек послезали, верхи начали, дело сурьезное, — сказал Буревой, 'почесывая живот, — мозги будут вправлять, на место ставить.
Писаренко, бросив хорунжего, поспешно отвязывал повод и прямо с тачанки прыгнул в седло.
— Дурная курятина, хлопцы, — забеспокоился он, — кому-кому, а мне от батьки попадет. Последние дни не узнаешь, вроде кто его стручковым перцем натер, на живых людей кидается. А тут еще черт нас дернул стрельбу открывать, хорунжего пометили…