Над Кубанью. Книга первая

Первенцев Аркадий Алексеевич

ГЛАВА IV

Елизавета Гавриловна, управляясь по двору, первая увидела Сеньку и постучала Мише в окошко. Миша, не услышав слов, но поняв, что мать зовет его, моментально выскочил, на ходу накинув полушубок.

— Чего кликали, мама? — спросил он, поеживаясь на студеном воздухе.

— Сенька-то, погляди!

Мишино сердце забилось не то от гордости за друга, не то от зависти. Сенька подъезжал на отцовском Баварце, снаряженном диковинной драгунской сбруей, непривычной казацкому глазу. Баварец, подбодряемый Сенькой, подпрыгивал

под ним, играл, кося глазами, и у трензелей клубилась пена. На Сеньке была надета каска, а шишак ее сиял на солнце не хуже золотого купола сергиевской церкви. Каска делалась, конечно, не на Сеньку, но он производил в ней впечатление. Понимая это, Сенька поворачивался во все стороны и изредка самодовольно улыбался своим щербатым ртом.

Миша сам отворил другу калитку, и тот въехал во двор как победитель.

Не слезая, он похлопал коня по взмокревшей шее и будто невзначай сообщил:

— Сегодня сообщной митинг будет. Богатунцы должны прийти… Хомутов атамана будет сковыривать. С Армавиру пять комиссаров приехали.

С тех пор как с фронта прибыл Егор Мостовой и сделался заметным человеком в станице, сообщениям Сеньки, безусловно, верили, и новости, привозимые им в дом Карагодиных, не возбуждали никаких сомнений. Елизавету Гавриловну слегка смутило только количество прибывших комиссаров. Она покачала головой и переспросила:

— Неужели целых пять комиссаров?

— Пять, — подтвердил Сенька. — Что, не верите, тетя Лизавета?

— Что-сь больно много. Вон Гурдай один весь отдел объезжал, а тут на одну станицу пятерых прислали. И каждый небось на жалованье…

— На жалованье?! — Сенька скривился. — Два белых, а третий как снег. Комиссары не за жалованью служат, а за… а за… идею.

Выговорив последнее слово, Сенька покраснел. Слышал он его от отца и не совсем еще понимал его смысл, но слово «идея» нравилось.

Подошел Семен Карагодин в новых сапогах и каракулевой шапке с синим верхом. Семен был у Батуриных, вдоволь наслушался разговоров Луки и до сих пор не мог вполне прийти в себя. Лука подбивал Семена не поддаваться агитации за Советскую власть, говорил, что у большевиков на лбу растет рог, а на груди у всех антихристово тавро выжжено.

Увидав на голове Сеньки каску, Карагодин сплюнул.

— Снял бы пакость такую, Сенька, — укорил он, — тут и так насчет рогов разговору не оберешься, а ты ездишь по станице, людей дразнишь. Далеко собрался?

Сенька наклонился к гриве.

— Проездить надо, застоялся. И так было сарайчик разнес. Как жахнет задки, так аж саманины колыхаются. Не конь, дядя Семен, а землетрясение, вот провалиться мне на этом месте.

Карагодин оглядел коня.

— Хорош, бродяга. Надо будет его весной в плужке испробовать. Сорганизуем супрягу: Хомутов, Мостовой да Карагодин, а?

— К плужке, видать, Баварец непривыкший, — возразил Сенька, — горячий конь, за всех за ваших будет тянуть, ну и враз або запалится, або сбочится.

Заметив неприятное удивление дядьки Семена, да и вообще всей карагодинской семьи, Сенька смутился.

— Я не потому, что жадный, дядя Семен, — оправдывался Сенька, — черт с им, с Баварцем… да и есть другой конь лучшейший…

— Какой же это… «лучшейший»? — передразнил Ка-рагодин.

— Батя казал, в гурдаевской экономии какие-сь самоходные машины пахают землю, трактора их кличуть…

— Ну, ну? — заинтересовался Карагодин. — Так Гурдай, что ж, твоему бате их подорит?

— Подорит? — снисходительно хмыкнул мальчишка. — Жди, пока подорит… Забирать будем силком, во как… Тогда коней на бороньбу поставим да воду возить на кулеш, а самоходными тракторами пахать.

Елизавета Гавриловна покачала головой.

— Откуда только у тебя все берется, ну и выдумщик. Сроду не слыхала, чтоб букарь сам без худобы ходил, ты что-то путаешь, Семей Егорович…

— Гляди, фронтовики, — перебил Миша.

На площади появилась конная группа, вооруженная винтовками. Фронтовики ехали, не придерживаясь строя, по направлению к саломахинскому мосту.

— Павло Батурин впереди, — вглядываясь, сказал Карагодин, — с утра еще подседлал своего Гурдая и куда-то подался. Кто ж с ним?

— Степан Шульгин-Лютый, Прокопенко Николай, — узнавал Миша, — а вон тот на сером, кажись, Огийченко, верно же Огийченко, батя?

— Огийченко, верно, — подтвердил отец, — на «киргизе» Лучка, а рядом с ним Писаренко Потап, а вон отстал Буревой. Чего он отстал, чи конь захромоножил? Ишь на перегон пошел Писаренко! А вон…

Еще, может быть, долго перечислял бы Семен Карагодин казаков, если бы они не прибавили аллюра и не скрылись за церковью да если бы вдруг не появился Лука Батурин. Он был верхом, что случалось с ним чрезвычайно редко, так что странно даже было видеть Луку на лошади.

— Собирайся, седлай, что же ты глядишь? — заорал он на соседа. — Видишь, Павло, дышло ему в спину, фронтовиков повел. К добру, думаешь?

Над станицей почти одновременно загудели колокола. Так собирали на митинги в то беспокойное время. Лука загарцевал возле двора. Семен подседлал Купырика и потрусил за соседом, сорвавшимся сразу в намет. Купырик бежала, помахивая черной гривой. Карагоднн согнулся, еле-еле успевая за резвым конем соседа.

— Ну, а мы что с тобой, тоже на митинг? — спросил Миша приятеля.

— От митингов этих голова стала как кадушка, право слово, — отмахнулся Сенька, — поедем на Золотую Грушку, коням требуху раструсим.

— Чего к ней ехать, — возразил Мишка, — Петька сказал, се казаки всю в Кубань сковырнули.

— Петьку послухаешь, завтра сдохнешь… Вот, огник его задуши, брехун. — Сенька склонился — Два полка по шапке земли, — посчитай, ты же грамоте обучен. Разве свернут такой курган? Там в нем не меньше тыщи вагонов глины…

Ребята пересекли площадь. Они решили добраться до Золотой Грушки низом, спуститься с плато и через велигуровскую гать второй протоки проехать Красными скалами до Золотой Грушки. Кстати решили посмотреть общественную люцерну, не зазеленела ли и нельзя ли по ней пустить коров, пока не закидало яры снегом.