Над Кубанью. Книга первая
Шрифт:
Любка появилась незаметно, так что Сенька даже вздрогнул от неожиданности. Она несла, прижав к груди, макитерку с заквашенным тестом и завернутый в вышитую старенькую скатерку узелок с выпирающим острым ребром чашки.
— Здоров, Егорович, — шутливо сказала она, осторожно ставя ступню, чтобы не оскользнуться и не побить посуду, — отчиняй-ка окна, двери, принимай незваных гостечков.
В комнате раскутала узелок, и Сенька увидел глиняную миску, наполненную кусками утятины и оладьями.
— Снедайте, Егорович, — пригласила Любка улыбаясь.
— Тоже скажешь, — мальчишка поморщился, скосясь на чашку, — мы уже с батей поснедали, австрическими галетами, во!
У Сеньки с утра не было во рту и крохи. Занятый работой, он забыл про еду, и теперь от ароматных запахов снеди у него засосало под ложечкой. Он проглотил слюну.
— То были австрические галеты, а тут жилейская утка. Обед на обед никогда не повредит…
— Батю подожду.
— Чего его ждать. Хватит тут на обоих, да еще останется, — сказала Любка, подсучила рукава узкой ситцевой кофтенки и, захватив ведерко, пошла к двери. У порога обернулась. Заметив, что мальчик не решается приступить к завтраку, приказала: — Снедай да выматывайся из хаты, я посгоняю пылюку, да хоть трошки пол глиной подмажу. Срамота глядеть… бобыли несчастные. Булку бери в скатерке, там и соль…
Вильнув задом, Любка вышла, прихлопнув дверью. Сенька принялся за утятину, высасывая косточки и мелко размалывая их зубами.
— Жаль, что щербатина у меня во рту, а то бы я мозговую косточку на порошок перемолол, — рассуждал мальчик, хрустя и посапывая.
Мостовой удивился, обнаружив сияющие стекла, выскобленные подоконники, веселый огонек, — в печи жарко горели овечьи кизяки, выпрошенные Любкой у Литвиненко. У порога он развел руками, не решаясь ступить на вымазанный глиной пол, расписанный шахматным узором.
— Сенька, вот так преображение господнее. Как на пасху. Может, мне в сарае перегодить?
Любка улыбнулась, обнажая острые зубы. Она раскраснелась у печи. Поставив на стол оголенные локти, подперла подбородок руками.
— Скидай в сенях сапоги. Ишь захлюстался, как валух у неудахи хозяина.
— А, это вы, Любовь Мартыновна! Мигом сниму чеботы.
Мостовой был весел и радостен. Очевидно, поездка принесла удачу. Пройдя к столу по постеленной Сенькой дерюжке, он крепко пожал Любкину руку. Любка оглядывала его сухощавое лицо, чуть тронутую сединой голову, давно не бритые щеки, покрытые рыжеватой колючкой, и в глазах ее, так похожих на обмытую дождем черную смородину, появилась неясная тоска. Она тряхнула головой, привела в порядок выбившиеся из-под платка прямые гладкие волосы и покусала пухлые губы, придающие ее лицу детски наивное выражение.
— Вроде посправнее был, Егор, а? — сказала она. — А может, оттого, что небритый? Седой волос нажил.
— Седина — кручина невеликая, Любка, — поглядывая на утятину, заметил Мостовой каким-то булькающим от голодной слюны голосом, — абы кость не размякла. Для казака жидкая кость — гибель.
— Ты бери, бери утятину, — предложила Любка, — для вас принесенная. А насчет кости, я ж не знаю, Егор, я ж у тебя кости не щупала.
Мостовой засмеялся, почувствовав в словах Любки особенный смысл, и начал расправляться с уткой. Сенька так, чтобы не слышала Любка, шепнул:
— Ну как, батя, богатунцы? Хохлы как?
Отец ущипнул его за бок.
— Много будешь знать, скоро поседеешь. — Заметив обиду сына, успокоил — Хорошо, Сенька. У них уже вполне Советская власть, и знаешь… батарея полевая на площади… право слово. Вот тебе и хохлы, дружные. Завернем, Сенька, дела, не горюй.
— И ничуть я не горюю, батя! Я такой…
Мостовой давно заметил мешки в доме, но спрашивать не хотелось. Он догадывался, откуда зерно и мука, и сознание того, что вот он, взрослый казак, вынужден будет жить за счет своего сына-мальчишки, как-то беспокоило его и омрачало радость важных известий, узнанных в Богатуне и у Хомутова. Он воевал, а сын, лишенный школы, голодный и холодный, зарабатывал хлеб, которым он сейчас, по возвращении с фронта, должен будет пользоваться. Это наполняло его горячей любовью к своему вихрастому сынишке, всегда такому гордому, даже в нищете, серьезному не по годам, и одновременно поднимало в его душе чувство ненависти. Наступит ли когда-нибудь справедливость на земле? Найдет ли народ настоящую свободу?
В печке догорели кизяки, развалившись багровыми кусками жара. Любка ударила по ним рогачом и нача «ла разгребать по поду. На стеклах играли огоньки, и Сенькино загорелое лицо отливало кованой бронзой. Вот с такими лицами Егор видел статуи в разбитых снарядами дворцах польских магнатов.
Пользуясь тем, что Любка была занята возле печи, Мостовой спросил Сеньку:
— Откуда? — указал глазами.
— Заробленное, Павло привез. Тут, видать, и за пай.
— Лука знает?
— Я не спрашивал.
— А Павло чего говорил?
— Ничего особого. Свалил, да и айда до дому. Хотя нет, говорил. Днями забегит…
— Угу, — пробурчал Егор, подошел к окну, закрыв его собой.
— Что там, батя?
— Кажется, твой дружок, Мишка Карагодин. Видать, пожертвование приволок.
Миша слез с Купырика, снял с нее узкий чувал, разделенный для удобства на два оклунка; оставив кобылу непривязанной, направился к хате. В комнату вошел с пустыми руками. Поздоровался, подмигнув Сеньке: выйди, мол, на минутку. Егор подозвал Мишу.
— Видал все с окна, — раздельно отчеканил он, — скажи папаньке спасибо. Да только пускай не присылает больше ничего, понял?
Миша замигал.
— Почему?
— Что мы, побирушкп? Не сумеем выпросить — отнимем.
Заметив испуг Миши, похлопал его по спине.
— Чего прислал отец?
— Мука вальцовая, сало да моченые яблоки. Батя говорил, что вам должен.
— Было такое дело, — согласился Мостовой, — на богатунской ярмарке, на покров день… Ну ладно, подберем. Отец дома, в горы еще не мотался?