Над Неманом
Шрифт:
— И вместе с тем ты не хочешь, чтобы я доверился твоему мужу?
— Не хочу, — живо перебила она, — не хочу, решительно не хочу! Он не в силах справиться с делом… введет тебя в убытки, я знаю заранее!
Ружиц встал. В этом апатичном и больном человеке, вероятно, угасли еще не все хорошие чувства, потому что выражение, с каким он посмотрел на свою родственницу, было весьма близко к благоговению.
— Что же делать, если ты решительно не хочешь этого! По крайней мере, ты должна позволить мне, — тут он взял обе руки пани Кирло и робко заглянул ей в лицо, — чтобы я принял на себя издержки по воспитанию твоих сыновей, пока… пока они не окончат ученья или пока я не проем остатков
Он попробовал усмехнуться, но неудачно; нервная судорога прошла по его лицу, придав ему болезненное, почти трагическое выражение.
— Пожалуйста, я прошу тебя.
Она несколько минут стояла с опущенными глазами, со щеками, пылавшими огненным румянцем. Может быть, в это время она боролась с собой, не желая ни от кого принимать благодеяния. Две крупные слезы скатились из-под ее опущенных ресниц, проведя влажные бороздки по ее увядшему, некогда прекрасному лицу. Но она тотчас же овладела собой и подняла на Ружица взгляд, исполненный глубокой признательности.
— Благодарю, — тихо сказала она, — я принимаю… от тебя, — ведь это для детей!
Он поцеловал ее руку, и когда выпрямился, то его потемневшее, измученное лицо казалось гораздо более спокойным. — Ты оказываешь мне истинное благодеяние. Впереди, на темном безотрадном фоне я буду видеть хоть одну ясную точку. О подробностях мы поговорим в другое время. Теперь мне пора ехать.
Он посмотрел на часы.
— Вот уже шесть часов, как я выехал из дому.
— Боже мой, — вздохнула пани Кирло, — а больше чем шесть часов тебе трудно обойтись без…
— Без чего? Назови хоть один раз вещь по имени, или это слово застревает на устах? Ружиц пробовал шутить и опять неудачно. С каким-то сдержанным отчаянием он провел рукой по лбу и вздохнул.
— Трудно, невозможно!
Пани Кирло с грустью посмотрела на него.
— Знаешь что? Для тебя единственным спасением был бы брак с женщиной, которую ты любишь.
— Ты опять вернулась к своему!
— И всегда буду возвращаться! — воскликнула, было, пани Кирло, но тут же улыбнулась и с веселым взглядом прибавила: — Се que la femme veut, Dieu le veut. Произношение мое едва ли лучше произношения Юстины, но пословица эта оправдывается часто… Впрочем, лучше сказать попросту: «Чего чорт не сможет, так баба подможет…» Вот увидишь, я тебя уговорю…
Уже в дверях, крепко пожимая ему руку, она говорила:
— Как только улучу свободную минутку, сама к тебе приеду, и опять об этом поговорим. И вот еще что пришло мне в голову: если ты действительно хочешь, чтобы у тебя в Воловщине был хороший управляющий, предложи это место Корчинскому. Лучше его не сыщешь. Отличный хозяин, работящий, как вол, а уж честен — чистое золото, говорю тебе: золото, ты попробуй…
Ружиц небрежно махнул рукой. Видимо, он так спешил уехать, что теперь все на свете перестало его интересовать. Но пани Кирло сбежала с лестницы и у кареты вновь шепнула ему на ухо:
— Подумай, что я тебе говорила о Юстине. Плюнь ты на тетку-княгиню и на все эти великосветские глупости! Бездельничанье не сделало тебя счастливым, попробуй начать трудовую жизнь.
На лице Ружица появилась слабая, вымученная улыбка.
— Вот что значит называть вещи своими именами! Хорошо, приезжай в Воловщину, обо всем поговорим.
Едва карета выехала за ворота, пани Кирло торопливо вошла в кухню, наскоро сделала несколько распоряжений и отправилась в комнату к сыновьям. Шалун Болеслав и больной Стась возились с маленькой сестренкой, стараясь напугать ее топаньем и криками. Броня, сбросив, наконец, свой тулупчик и еще более растрепанная, чем всегда, отлично разбиралась в подобных шутках и, притворяясь испуганной, заливалась
Холодный ветер, бушевавший целый день, унялся, в воздухе было тихо. Далеко, где-то на краю занеманских лугов, заходило солнце, пронизывая золотыми лучами прозрачную ольховую рощу, за которой между редкими стволами мелькало Пестрое стадо, рассыпавшееся на противоположном берегу. С влажной лужайки, опускавшейся к темневшей поблизости деревушке, из ложбинок, затопленных водой, присутствие которой выдавали светло-зеленый аир и темные маковки камыша, все громче доносилось протяжное мычание коров. На лугу по тропинке двигалась кучка женщин, возвращавшихся с прополки. Дорожка, протоптанная от деревни до господского двора, ясно говорила о частых сношениях между соседями. Да и теперь навстречу женщинам и детям, возвращавшимся в деревню, шло несколько крестьян, направлявшихся в усадьбу.
Пани Кирло хорошо знала, зачем они шли, — поговорить, потолковать о делах. Они исполу обрабатывали часть ольшинской земли, более отдаленную от усадьбы. Но бедной, женщине было не до них. Ей просто не стоялось на месте; с нахмуренным лбом, со сдвинутыми бровями, она не сводила глаз с огорода. Дневные работы там уже совершенно закончены, почему же ее дочь не возвращается домой? Почему тот стройный и красивый мальчик так часто приезжает сюда и ни на шаг не отходит от Марыни? Пану Бенедикту может не понравиться, что он чуть ли не каждый день ездит в Ольшйнку. А Марыня… почти еще ребенок… отчего ее лицо озаряется таким беспредельным, глубоким счастьем, когда она завидит черного Марса, широкими скачками врывающегося на двор впереди своего хозяина?
— Что я с ними буду делать? — с видимым беспокойством спрашивала себя пани Кирло. — Отказать ему от дома, обходиться с ним сухо… нельзя… Да и за что, наконец? Мальчик он хороший, сын доброго соседа. Друг друга они знают с детства, — может быть, это простая дружба… А их все-таки нет как нет.
Она сбежала с лестницы, торопливо прошла через двор и остановилась за кустами сирени. Марыня сидела в своем узком тулупчике на низком пороге амбарчика, куда она несколько часов назад увела от дождя деревенских ребятишек. Откинув льняную косу назад, девушка подняла розовое личико и, подперев его кулачком, не сводила своих ясных голубых глаз со стоявшего перед ней юноши.
В охотничьем платье, ловкий, стройный, с ружьем за плечами, Витольд Корчинский о чем-то горячо говорил, cопровождая свою речь частыми размашистыми жестами. Издали это придавало ему оттенок энергии, вопреки его бледному исхудалому лицу, носившему следы утомления долгими и напряженными умственными занятиями.
По беспокойной, нервной подвижности юноши в нем Можно было узнать одного из детей нашего тревожного века, нашего неустойчивого времени. Не разросся он крепким ветвистым дубом, но благодаря непосильному напряжению мысли и памяти вытянулся, как молодой гибкий тополь, чуткий ко всем изменениям окружающей его атмосферы. По его глазам видно было, что он много думал. Его чистый лоб был ясен и гладок, а в очертании губ сказывалась необычайная мягкость сердца. В каждом повороте головы чувствовалась, пожалуй, даже чрезмерная смелость и гордость; порой, глядя на него, можно было подумать, что вот-вот, через несколько дней или часов, он отправится в кругосветное путешествие.