Над Неманом
Шрифт:
В эти два часа он, вероятно, немало говорил со своей собеседницей, он принес с собой даже книжку, — эта книжка лежала у нее на коленях, — и не уставал говорить, а она в свою очередь не уставала его слушать.
Встревоженное сердце матери могло теперь успокоиться. У него был вид учителя, у нее — ученицы; они казались друзьями, во всем согласными друг с другом, занятыми составлением каких-то планов. Девушка утвердительно кивала головой в знак согласия, что воспламеняло юношу и заставляло его говорить с еще большим жаром. До пани Кирло доносились только отдельные выражения: народ, страна, община,
— Ладно, — сказала она, — если так, то ладно! Пусть себе говорят о таких хороших вещах!
Она хотела, было идти назад, но снова обернулась на молодую пару. Марыня медленно поднялась со своего низенького сидения и в глубокой задумчивости взяла своего товарища под руку. Медленно прошли они огород и вдоль ольхового леса направились к деревне.
Пани Кирло не раз видела их на этой дорожке. Казалось, какая-то невидимая сила влекла их туда. Теперь их фигуры, близко склоненные друг к другу, рельефно выделялись на зеленом фоне леса. У него больше чем когда-либо был вид апостола; она шла с наклоненной головой, с опущенными вниз ресницами и с тихой, восторженной улыбкой на свежих устах, которая сопровождает пробуждение молодой мысли и воли. За ними важно шел черный легаш, а заходящее солнце бросало перед ними на дорогу тысячи подвижных багровых пятен.
Глава вторая
До полудня оставалось еще часа два-три, когда Юстина, с огромным снопом полевых цветов, из-под ослепительного ливня солнечных лучей вступила в темные прохладные сени корчинского дома. Она вся раскраснелась и в своем светлом платье, с букетом в руках, походила на олицетворение цветущего лета. На крыльцо она взбежала быстро, но потом вдруг остановилась и долго смотрела куда-то вдаль, за ворота в поле. В задумчивости ее не было ничего печального. Она громко запела:
Словно слезы, листья Дерево роняет… Пташка на могиле Песню запевает…Вдруг голос Юстины оборвался. Из столовой доносились оживленные голоса. В глубине комнаты, прислонившись к буфету, стояла Марта, а перед ней — молодой человек и девочка и о чем-то, перебивая друг друга, просили её, что-то горячо доказывали. На юноше было надето утреннее, довольно помятое платье, а девочка, худая, болезненная, желтая, в волнах кисеи, напоминала красивого слабого мотылька.
— Неужели, тетя, вы для нас не сделаете этого? Мы так вас просим, так опасаемся за ваше здоровье… Доктор говорит, что вам необходимо лечиться… что у вас дурной кашель. Ну, милая, позвольте доктору притти сюда!.. Мы его приведем… Неужели вы для нас этого не сделаете?
Девочка тонкими руками старалась обхватить костлявую талию старой женщины и высоко закидывала свою головку, силясь заглянуть ей в лицо, на котором попеременно отпечатлевались то гнев, то нежность.
— Да оставьте вы меня в покое! — раздался басовитый, хриплый голос Марты. — Что вы ко мне пристали? Вот наказанье-то господне! Доктор ваш глуп… что он услыхал в моем кашле? Пусть Эмилию и Тересу лечит, они больны, а я здорова, здоровехонька, и никаких докторов мне не нужно. Еще чего! Вечная глупость! Уф!..
Она закашлялась бы, как всегда бывало с ней в минуты возбуждения, но удержалась. В это время в столовую вошла Юстина. Марта бросилась к ней, словно к избавительнице.
— Ты гуляешь, душечка, гуляешь, пропадаешь, бог весть, где и ничего не знаешь, что в доме делается. Вечное несчастие! У Эмилии расстроились нервы, заболела грудь, сердце, все заболело… привезли доктора. Бенедикт так испугался, что приказал не жалеть лошадей… они и до сих пор все в мыле стоят, не отдышатся. Доктор приехал полчаса тому назад и, как всегда, нашел, что страшного ничего нет. Расстройство нервов, небольшой катар гортани… или как там его?.. Как всегда, посоветовал ей почаще выходить на свежий воздух, развлекаться, написал два рецепта… А тут я принесла в ее комнату закуску и кофе для доктора, и нужно же такому греху случиться, — закашлялась… и закашлялась-то не сильно, так… чуть-чуть… А он посмотрел на меня и говорит, что это дурной кашель, что мне лечиться надо… Я поскорее бежать, а дети за мной: «Лечись, тетя, лечись, потолкуй с доктором!» Принесла его сюда нелегкая! Больна, больна… вечная глупость! Уж если я больна, то кто же здоров? Говорю тебе, что я вот эту стену рукой насквозь пробью, если захочу.
Когда Марта, размахивая руками и покачивая головой, над которой торчал высокий гребень, произносила свой монолог, Витольд и Леоня, о чем-то пошептавшись друг с другом, выбежали из комнаты. Юстина взяла руку Марты, поцеловала и пристально посмотрела ей в глаза.
— Я все понимаю, тетя, — тихо сказала она.
— Понимаешь?.. Уже? — насмешливо заговорила было Марта, но заметив, что сказала что-то неловкое, разразилась гневом: — Что ты понимаешь? Тут и понимать-то нечего. Я совсем здорова и вовсе не нуждаюсь, чтобы мне, как индейке, в горло пихали разные катышки. А ты сейчас в меланхолию впадаешь… «Понимаю!» Ничего ты не понимаешь… Вечная…
Ее взгляд вдруг упал на сноп цветов, который Юстина положила на стол.
— Откуда это? — крикнула Марта, указывая глазами на букет, который походил на диковинный разноцветный веник.
— Угадайте, — рассмеялась Юстина.
Угадывала ли Марта? Ее тонкие губы крепко сжались, она подалась всем корпусом вперед, а ее блестящие глаза как-то сразу погасли и впились в букет, как во что-то, напоминавшее дорогое, но безвозвратно погибшее прошлое.
— Юстина!
В ее глухом голосе слышалась какая-то несвойственная ему нота.
— Что, тетя?
— Где ты была?
— В Богатыровичах, — спокойно ответила молодая девушка.
— А кто тебе дал… это?
Она темным, сморщенным пальцем указала на букет, не спуская с него взгляда. Юстина низко наклонила голову над охапкой цветов.
— Ян Богатырович, — ответила она тише, чем прежде. Марта выпрямилась, как будто это имя ударило ее в грудь, и захохотала: