Над Самарой звонят колокола
Шрифт:
– А самозванца-то и не видно! – первым нарушил тишину розовощекий капитан Ружевский. – Похоже, что мы оставили Емельку Пугача с превеликим носом! Ха-ха! Прикажете переправляться на тот берег, господин полковник?
– Да, начинайте! Первыми через лед перейдут калмыцкие сотни. За ними самарские казаки. Заняв плацдарм, спешно перевозите пушки. А потом, после обоза, перейдут через Сакмару гренадеры.
Бережно, опасаясь сломать ноги на рытвинах промерзлой земли, с берега к реке спустились калмыки. Широко растянулись по льду, чтобы не проломить его большой массой. Но лед выдержал. Вот и самарские
– Еще немного, родимые! Еще чуть-чуть поднатужились! – И тянули за повод, помогая коням выбрать удобное место подъема на противоположный берег.
Полковник Чернышев видел в подзорную трубу, как на том берегу от самарских казаков отделился капитан Ружевский и с тремя всадниками поскакал к Оренбургу с докладом от командира корпуса, что и он со своим войском и обозом успешно и беспрепятственно переправляется через реку Сакмару и самое малое через два часа вступит в город. Еще полковник Чернышев просил выслать для пущего бережения встречный сикурс, хотя, похоже было, самозванец упивался победой над генералом Каром, кутил со своими ворами и не знал о приближении другого корпуса боковой дорогой…
Нарастающий по силе свист летящих бомб услышали прежде, чем из-за леса долетело глухое, будто бочка с водой, замерзнув, лопнула в обручах: бум-м, бум-м!
В тот же миг все шестеро проводников, сбив с ног ближних своих опекунов, кубарем покатились по речной круче, вздымая позади себя облако пушистого снега.
Чей-то истошный крик: «Измена-а!» – был заглушен звонкими разрывами, визгом над головами разлетающихся осколков. Шарахнулись прочь с дороги запряженные кони, полусонные продрогшие гренадеры, не успев выскочить, летели из саней в сугробы, теряя ружья, разбивая в кровь лица. Иные, вскочив на ноги, палили в лес, не видя перед собой врага.
И снова свист, снова отдаленное «бум-м, бум-м», а вслед за разрывами бомб из ближних зарослей, из сугробов поднялись тысячи дико орущих мужиков с длинными рогатинами, блестевшими в лучах кровью, казалось, умытого утреннего солнца.
– Подлые богопродавцы! – успел выкрикнуть между двумя пушечными залпами потрясенный случившимся полковник Чернышев. Осколком бомбы у него сбило с головы треуголку, а он, как обезумевший, видел перед собой только удирающих от возмездия бывших проводников. Выхватил пистоль и выстрелил, поймав на миг застывшую широкую спину одного из кувыркающихся под обрывом казаков. Ерофей Опоркин, раскинув руки, рухнул головой в снег…
На том берегу Сакмары творилось также нечто невообразимое. Подняв вверх пики, уносились прочь, бросив канониров, конные калмыки. В другую сторону, не принимая боя с яицкими казаками, скакали самарские казаки, а конница самозванца налетела на обоз с пушками, повязала канониров. Вот уже они скачут широкой лавиной по льду к правому берегу, врываются в обоз с провиантом, который только что спустился с дороги к реке.
– Это конец! Это погибель всем нам! – в припадке ярости кричал майор Естифеев, запоздало размахивая
Набежавшая толпа пугачевцев смяла и завихрила куда-то в сторону офицеров, сбила с ног и прошла по спине полковника десятком жестких лаптей. Полковник, с пустым пистолетом в руке – и не застрелиться даже! – так и не успел отдать никакой команды своим гренадерам. Он задыхался под тяжестью чьего-то пропотевшего от бега тела в сырой овчине, не сопротивлялся грубым ухватистым рукам. Подумал обреченно и безвольно: «Конец! Всему корпусу конец! А еще вечером проклинал несчастного генерала Кара…»
Желания бежать куда-то и жить посрамленным у него не было, да и куда побежишь – поздно уже. Его подняли за плечи и крепко встряхнули. Боясь увидеть у глаз черный ствол ружья, с усилием открыл снегом залепленные веки. Кто-то зло пошутил:
– Упал, так целуй мать-сыру землю да становись вновь на ноги. Вот так!
Полковник Чернышев увидел по бокам молодых улыбающихся яицких казаков. Один из них неуважительно ткнул кулаком в спину, надоумил:
– Поклонись, старого лесу кочерга! Сам государь Петр Федорович сюда едет!
Редколесьем – в каком только овраге и скрывались? – через еле видный под сугробами кустарник к богом проклятой проселочной дороге, в окружении казачьих атаманов, вспушивая не слежавшийся еще снежный покров, на белом коне скакал величественный всадник. Под распахнутым белым полушубком зловещим алым пламенем полыхал шелковый кафтан, перетянутый желтым витым кушаком.
«Вот он каков, оживший государь Петр Федорович, царь мужицкий!» – подумал полковник Чернышев, и что-то оборвалось под сердцем: на лице бородатого всадника полковник явственно разглядел счастливую и беспощадную одновременно улыбку победителя.
Илья Кутузов расставил свои сани веером, чтобы перекрыть дорогу и обочину от возможного внезапного нападения: шутка ли, господин полковник доверил ему бережение всего корпуса!
Илья сидел на коне, время от времени вставал в стременах – хотелось видеть, как идет переправа через лед Сакмары. Ну, слава богу, вон и калмыки уже на том берегу показались, поднявшись со льда на взгорок.
– А я тебе говорю, что есть она, эта нечистая сила! – спорили на ближних санях молодые гренадеры. Толстощекий солдат, засунув руки под мышки и так прихватив ими ружье, сплевывал на снег и ехидно улыбался в ответ на горячие убеждения щербатого товарища.
– У нас в деревне старики специально собирают эту траву – высокая, как крапива, у нее широкие листья, – говорил щербатый. – А цветет мелкой светло-розовой метелкой. И запах подходящий – тяжкий, ажно дух захватывает.
– Это что же, старики собирают старухам, что ль, нюхать тот запах тяжкий? – прикинулся простачком толстощекий солдат, которого звали Степаном. Степан поднял голубые глаза на улыбающегося Илью Кутузова и подмигнул ему заговорщически, дескать, посмотрите, господин подпоручик на моего дружка: поутру резвился, а к вечеру сбесился – это про него такая присказка выдумана!