Надежда
Шрифт:
Как-то работали мы в поле. Свекольные кучи у наших классов оказались рядом. Саша сидел около меня. Он был весел и возбужден. Ему нравилось находиться в шумной компании, владеть вниманием девчонок, бурно реагирующих на его беспрерывные шутки. Учительница уже трижды просила Сашу одеть фуфайку:
— Заболеешь, что я твоей матери скажу? — настойчиво наступала она.
Саша неожиданно резко оборвал ее:
— Отстаньте! Я уже не маленький.
И осекся.
Потом встал, оделся и отошел от бурта. Я поразилась такой перемене в его поведении и тихо пошла за ним.
Вдруг он резким движением полоснул себя ножом по пальцам левой руки. На землю закапала кровь. Я похолодела. Саша повернулся в сторону поля и, увидев меня, с растерянной, страдальческой еле заметной улыбкой глухо выговорил:
— Не пугайся. Меня как магнитом непонятная сила тянула на дорогу. Я готов был броситься под машину. Мне надо было как-то отвлечься... Я впервые в жизни нагрубил учительнице и вообще впервые... Понимаешь?
И, сжав губы, усилием воли погасил в груди беззвучный стон. Только зубы застучали как в лихорадке.
— Понимаю, все понимаю! Но нельзя же быть таким ранимым, — скрывая слезы и пытаясь жизнерадостно улыбаться, мягко упрекнула я Сашу.
— Да, к слову сказать, я не потворствую капризам моего организма, стараюсь воспитывать себя, читаю страшные книжки... Немного получается, — поспешно выпалил Саша, пытаясь справиться с нервной дрожью.
Он зажал платком рану и пошел через дорогу в посадку. Я за ним. Он не возражал. Когда мы сели на сломанную березу, Саша вдруг заговорил тихим, покорным голосом:
— Я спросил у мамы: «В армии обязательно стрелять?»
Она ответила: «Да».
— А если я не смогу?
— Военный трибунал судить будет.
— И меня расстреляют?
— Расстреливают во время войны. В мирное время в тюрьму сажают, — неумолимо спокойно объяснила мама.
И тут я понял, что моя жизнь не имеет смысла. Я все равно погибну в тюрьме. Уже год думаю об этом.
— Ты вырастешь, и все страхи пройдут. Раньше и у меня было их очень много. Как говорят: «Все перемелется, мука будет», — попыталась я успокоить мальчика.
— Это не страхи, — понуро пробормотал он.
В этот момент он показался мне совсем затравленным судьбой. Я поежилась от жалости и беспомощности и начала неуверенно:
— Чего кручинишься? Чудной ты, в армии по мишеням стреляют, как в тире.
— Недавно слышал по радио о присяге. Я не смогу быть предателем и погибну в первом же бою, — могильным голосом произнес Саша.
— Сколько же глупостей в твоей голове!? — теперь уж разозлилась я.
— Это не глупости, — он осадил меня тихо, но твердо.
— Ты преодолеешь себя. До армии еще много времени. Вот я раньше была очень несдержанная. Как разревусь, никто успокоить не мог!
— Оттого, что не закатываешь истерики, внутри ты спокойнее не стала, — уверенно сказал Саша.
Я не нашлась, чем возразить, и потащила мальчика к ручью, чтобы промыть рану.
— Спасибо за понимание.
Я кивнула.
Сосны в посадках, предвещая дождь, шумели угрожающе сердито, угрюмо и тревожно. Под их сенью испуганно трепетали нервные осины. Дрожали акации и рябины. Листьями-флажками размахивал орешник. В первом ряду метались ивы, раздавая низкие поклоны всем и вся. Они лохматили себя, хлестали, закручивали. А огромный дуб независим и уверен: не реагирует он на злые нападки холодного ветра.
«И все-таки, — думала я, — наверное, всем, даже растениям, хочется тепла и тишины. Только осенняя тишина отличается от летней. Она другая: неуверенная, ненадежная, беспокойная, настороженная. Какую-то отрешенность я почувствовала сегодня в стеной стоящих соснах. И серое неуютное небо, и грустный таинственный шепот воды в ручье, и шелест листвы — все навевает мне печаль».
Встряхнул ветер куст ивняка, и поплыли по ручью желтые листья, вечные спутники ранней осени. Как утлые беспомощные лодочки, понеслись они навстречу неизвестности. Разлапистые репейники неодобрительно качали ярко-малиновыми головками. Я осторожно понюхала цветы и встала с колен. Посадки провожают меня неприветливым гулом сосен, бледными пятнами лужаек, пухом созревших семян цветов. Ветер буравит меня, сверлит. Я зябко повожу плечами, но не оттого, что день стылый, просто тоска навалилась. Одолело тревожное чувство. Невыразимо защемило сердце от чужого пронзительного горя.
Два дня переживала. Даже ночью мне снился Саша. А в воскресенье под большим секретом рассказала обо всем его маме-учительнице. Она выслушала меня очень серьезно.
— Саша пацифист, как и отец. Я ежедневно занимаюсь с ним гимнастикой, беседую осторожно. Я виновата. Не ожидала, что его так рано затронет проблема армии, и не подготовила. Теперь придется исправлять ошибку. Не представляла, что он раним до такой степени. Даже мне, педагогу, трудно предугадать, что у него творится в голове и сердце. Спасибо. А ты его понимаешь?
— Понимаю. В некоторых ситуациях я такая же.
— Не волнуйся. Все у него будет хорошо. Мы справимся.
Мое настроение после разговора улучшилось. Вспомнила, как летом Саша со слезами на глазах бежал по улице. Я догнала его и спросила:
— Почему ты один? Поссорился с другом?
— Да. На всю жизнь! Он больше никогда, никогда не подойдет ко мне!
Мне тогда захотелось сказать Саше что-то доброе, но пока я соображала, он скрылся из виду, оставив в моей душе теплую грусть.
Хотела бы я иметь такого друга.
ТОСКА
Утро. Воскресенье. Иду в магазин. После вчерашнего, отвратительно нудного дождика зябко. Опять сомкнулись тучи. У блеклого, мутного горизонта хмурые холмы и черный заколдованный лес, как царство тьмы. Деревня под серым колпаком сырого тумана. Солнце пытается протиснуться меж облаками, но его пугливые бледные лучики, скользнув по сизым верхушкам деревьев и размытой слякотной дороге, пропадают, не успев порадовать.