Надежда
Шрифт:
— Бабушка Дуня, расскажите, пожалуйста, про свое детство и молодость, — как-то вечером попросила я. — Вы еще не старая, а успели при царе пожить.
Бабушка в это время собиралась прясть овечью шерсть.
— Ладно, слушай, — согласилась она. — Родители мои друг в друге души не чаяли. И меня страсть как любили. И баловали. Одна я у них была. Подружки в пять утра гонят скотину в луга, а я высыпаюсь часов до семи. Как будто чувствовали, что за эти годы нанежусь на всю оставшуюся жизнь. А в двенадцать лет осталась одна-одинешенька. Холера не обошла родителей. Все хозяйство легло на мои плечи. Дядя, конечно, помогал огород вспахать, забор починить. А остальное — все сама. В церковно-приходской школе отучилась только два класса. А помещик в наших краях был злющий-презлющий.
Но только заикнулся дядя про вдовца-лекаря, — вмиг согласие дала: «Коль люба, пусть засылает сватов». Два года прожили душа в душу. Дочь родилась. Яша сам роды принимал. Чищу хлев и чувствую, — поплыло перед глазами. Оперлась на вилы, добралась до крыльца, а взойти не могу, так и свалилась тут же. Январь был, за день до Рождества. Луна светила неяркая, как изморозью присыпана. Еле освещала наш двор. Ковыряюсь у крыльца, встать пытаюсь. Боюсь застудиться перед родами. А у Яши сердце предчувствовало. Ехал от больного, лошадь стегал нещадно. Подскочил, в хату меня занес. А на утро принял дочурку на руки. Радовался. Счастлив был.
А через год случилась эпидемия, уж не помню чего. Уехал мой Яша в дальнее село. Дали ему в услужение девицу семнадцати годков. Кто знает, что правдой было, что наговором, но не возвратился он домой. Встретили его в лесу десять её братьев, избили, отвезли к сестре и пригрозили: «Не женишься — прибьем». Сбежал он оттуда. Вернулся ко мне. Клялся, что не виновен. Хотят, мол, братья бесприданницу сбыть с рук. И вошла беда в наш дом. Как Яша по деревням с объездом, так подлавливают его разбойники, бьют и привозят к своей сестре. Года два так продолжалось. Переезжать на новое место — дело сложное. Это теперь от родного очага дети уезжают, а раньше из поколения в поколение на одном месте жили. Земля держала.
Всякий раз убегал Яша ко мне. Сыночка Петеньку принесла ему. В поле родила. Судьба у Петеньки, видно, такая на роду была написана: на хлебном поле родиться, на бранном поле жизнь положить.
— Бабушка, а как же вы без врача? Кто помогал?
— Один Господь Бог. Три юбки на мне было. Сняла самую чистую, завернула сыночка, отдохнула и домой потихоньку пошла.
А через год мой Яша и вовсе не вернулся. Не смог больше побои терпеть. А мне все обещал уйти от той женщины. Я верила. Сколько хороших мужиков сваталось, не смотрели, что дети! Всем отказывала. Яшу ждала. А перед войной пошла в сельсовет и сменила фамилию. Дети — на него, а я по батюшке родному записалась. Яша потом приезжал ко мне, уговаривал ехать в Польшу. Туда его военную часть переводили. Не поехала. Привыкла на себя надеяться. «Ты, — говорю, — хвостом вильнешь, а я куда денусь? Мне детей доучивать. Бог тебе судья, ты перед ним ответчик, а не передо мной. Прощай». Он и уехал. Та женщина, конечно, за ним бегом. Она бездетная. У неё всю жизнь одна забота — нос поутру попудрить. Ей терять нечего. Ни тот, так к другому пристанет. Цепкая бабенка. В начале войны склад разбомбили. Так она натаскала домой соли и до самой победы торговала. За стакан соли в деревне мешок картошки давали. Себя она очень любила и берегла. Странно жизнь устроена: душу мужу отдаешь, стараешься, так нет, не ценит, а попадется вертихвостка, — и он уже на крючке. Жизнь прожила, а
И усмехнулась печально. Потом добавила серьезно и как-то очень душевно:
— Если человеку дано полюбить по-настоящему — это уже счастье. Только слишком трудное.
Бабушка Дуня задумчиво теребит овечью шерсть, вытягивая бесконечную, темную, как одинокие зимние вечера, нить. А я сижу у окна, слушаю и думаю. Мне тоже грустно.
СЕНОКОС
У Петиной мамы есть двоюродный брат — Коля. Сегодня он везет нас в деревню Лопуховку на сенокос.
Дорога тянется вдоль поросшей камышом речушки. Низенькие хатки окружены садами, сиренью и жасмином. Только трубы высовываются из зелени. Перед каждой хатой палисадник с цветами.
Входим во двор, где живут старички дяди Коли. Заливистым отчаянным лаем встретила нас шустрая рыжая собачонка. Опомнившись, она виновато завиляла хвостом и миролюбиво заскулила, в надежде поживиться долгожданной косточкой. Дядя Коля незамедлительно побаловал ее припасенным «подарочком». Дедушка Вася и бабушка Глаша гоняются за цыплятами. Бабушка — седая, грузная, не позволяет птицам убегать в огород, а сухонький, лысый дедуля с цветом лица похожим на молодую еловую кору на полусогнутых ногах загоняет их в сарайчик. Цыплята разлетаются, проскакивают у него между ног, а он с усмешкой бурчит:
— Беги не беги, хоть одного, да поймаю.
— Петушка лови, курочек на развод оставь, — просит бабушка.
— Понятное дело — незлобливо огрызается дед.
Через минуту старики, согнувшись над цыпленком, уже ощипывают его. Я подумала: «Наверное, это и есть счастье: прожить семьдесят лет вместе и теперь вдвоем щипать цыпленка для правнуков».
Потом дедушка хлопотал около хаты над длинными рядами кирпичей. Отбирал и аккуратно складывал под стреху сарая сухие, готовые. Перед забором, рядом со свежим замесом глины, лежала деревянная форма на четыре кирпича. Я хотела поднять ее, просто так, посмотреть — сколько весит. Да где тут! Даже от земли не оторвала. «Дедушке скоро девяносто, — а он ещё такой сильный», — удивилась я. Глядя на мои бесполезные потуги, дед усмехнулся в седые усы:
— Штаны у тебя редки на такую работу.
Дядя Коля расхохотался. А до меня не дошло, что такого смешного сказал старик. При чем здесь мои шаровары?
— Не обижайся. Заходи в хату перекусить, — позвал дедушка.
Бабушка возилась у русской печи: ухватом поднимала чугунки и расставляла их ближе к жару.
— Можно войти? — робея, пробормотала я.
— Заходи, детка, сидай к столу.
— Может, чем помочь? — предложила я.
— Уже управилась. Покамест голодная, нахожу силы у печки колдыбаться, а уж как поем — ложусь на кровать. Раньше легкая на ноги была. Дело спорилось в руках. А теперь вот скупая печальная старость. Эх, кабы здоровья да силушки прежней, — со вздохом ответила бабушка, немилосердно коверкая русский язык.
— Вам надо к детям в город переезжать, — посоветовала я.
— Дед не хочет бросать хозяйство. А я хоть бы сейчас поехала. Только вот свой уклад у них — всюду дорожки, чистота. А нам и сапоги не каждый раз есть силы снять.
— А вы поселитесь во времянке, там у них в обуви ходят.
— Спасибо за приглашение, детка. Добрая у тебя душа, — улыбнулась пустым ртом бабушка Глаша.
Сели за стол.
— Почему хлеб в детдоме вкусней? — удивилась я.
— В деревню везут, что похуже, — объяснил дядя Коля.
— Почему?
— Так издавна повелось: в город — все лучшее, а нам, что останется. Бывает, и ничего не остается. Тогда люди едут в город за гречкой, подсолнечным маслом, макаронами.
— Сами все выращиваете, а потом это же в городе покупаете? Смешно.
— Грустно, — пробурчал дедушка.
— А что ты больше любишь, конфеты или колбасу? — спросил меня Петя.
— Колбаса?.. А, помню, из мяса делают...
— Конечно. Из чего же еще? А скажи, — снова обратился ко мне Петя, — если тебе дадут тарелку конфет и тарелку мяса, что выберешь?