Надгробные речи. Монодии
Шрифт:
Всё это я сказал ныне для того, чтобы вспомнить об Александре и осознать его смерть как большое несчастье и чтобы, помимо прочего, доказать, что, беседуя с вами, я не вмешиваюсь не в свое дело. Хотел бы я, кроме того, обладать и более крепким здоровьем, чтобы быть вам хоть чем-то полезным, ибо, кто был дорог ему, дорог и мне.
Как определенное отступление от риторической традиции можно рассматривать и длинный начальный пассаж речи, в котором автор тоже говорит о себе — о том, сколь большую роль играл в его жизни Александр, бывший ему одновременно и наставником, и учителем, и отцом, и товарищем, и о том, что их связывала многолетняя дружба и гордость друг за друга. Аристид упоминает о своей переписке с Александром. Эти биографические факты создают эффект постоянного, даже чрезмерного присутствия образа автора в речи — в противоположность тому, что мы наблюдаем в надгробных речах классической эпохи.
Итак, трансформация риторического канона надгробных речей в процессе развития жанра связана с индивидуализацией похвалы, с одной стороны, и с усилением роли авторского начала — с другой. Наиболее значительные изменения относятся к концу классической (см. выше пассаж о «Надгробной речи» Гиперида) и к эллинистической эпохе. Однако от многовековой эпохи эллинизма не сохранилось ни одной надгробной речи, поэтому нам остается лишь гадать о тех тенденциях, которые привели в итоге к появлению индивидуальных эпитафиев. Возможное объяснение этого феномена связано с осознанием той роли, которую играли надгробные речи в повседневной жизни древних греков. Относясь к категории прагматического красноречия, служившего потребностям широких
930
Второй софистикой называется эпоха расцвета греческой литературы, главным образом ораторского искусства и риторики, продолжавшаяся с конца I в. до начала III в. н. э. в восточной части Римской империи (подробнее см.: Van Groningen 1965; Bowersock 1969; Bowie 1970; Russel 1983; Anderson 1993; Glaeson 1995; Korenjak 2000; Borg 2004; Whitmarsh 2005). Обилие риторических школ, появление большого количества странствующих ораторов и риторов, называемых софистами, и творчество крупнейших представителей позднего греческого красноречия, таких как Герод Аттик, Антоний Полемон, Элий Аристид, Дион Хрисостом и др., способствовали подъему интереса античного общества к риторике и образованию (см.: Clark 1957; Marrou 1956; Kennedy 1972; Morgan 1998; Too 2001).
Примерно так же обстояло дело и с другим, близким к эпитафию жанром эпидейктического красноречия — монодией [931] . О ее существовании в классическую и эллинистическую эпохи мы не имеем определенных сведений. Однако в позднеантичный период (как и в византийскую эпоху, об этом см.: Hadzis 1964; Hunger 1978) этот риторический жанр был хорошо известен, о чем свидетельствуют, в частности, дошедшие до нас монодии Элия Аристида и Албания [932] . По форме и содержанию риторическая монодия близка к надгробной речи и строится по сходному риторическому канону. Однако, несмотря на значительное сходство в целях и задачах, в методах и риторических средствах, между этими жанрами имеются различия, которые и обусловили их независимое существование в античной литературе. Это хорошо видно на примере речей Элия Аристида и Албания, обращавшихся в своем творчестве как к монодии, так и к эпитафию. Выбор жанра находит обоснование и в риторической теории, которая закрепляет за каждым из них определенную сферу применения. Так, в риторической монодии похвала вторична по отношению к плачу и важна только как повод для него, ибо монодия служит цели оплакивания. В эпитафии же похвала, напротив, выходит на первый план, поскольку его основная задача, как мы видели, — прославление умершего. Кроме того, эпитафию свойственен более сдержанный тон, поскольку он мог писаться некоторое время спустя после смерти адресата; монодия же больше подходила для излияния сильных чувств и произносилась у могилы покойного [933] . Наконец, в монодии полностью отсутствует такой топос, как призыв к подражанию. Для жанра, определяемого и характеризуемого как смешение плача и похвалы, дидактизм нехарактерен, ибо монодия стремится не поучать, а оплакивать. По этой же причине в монодии нет и топоса утешения.
931
Первоначально термин «монодия» (???????) относился к лирике и обозначал одноголосое (монодическое) пение в противоположность хоровому. Согласно античным свидетельствам, такое сольное пение могло сопровождаться игрой на музыкальном инструменте — кифаре, авлосе или лире (см.: Платон. Законы. 764d—765b). В ранней и классической греческой литературе монодиями назывались жалобные песни, служащие для выражения печали и скорби. Судя по всему, этот жанр лирической поэзии возник под влиянием ранних форм дифирамба (см.: К1Р 1979: 1413), так как в развитом виде мы застаем его уже в качестве элемента классической драмы, преимущественно в трагедии. Здесь монодии представляли собой сольные вокальные партии, исполняемые актерами в кульминационных и особо значимых сценах для выражения сильных душевных переживаний персонажей; состояли они, как правило, из обращений и воззваний к богам, людям, различным предметам и явлениям природы, а также из восклицаний и риторических вопросов. Нередко в этих лирических ариях оплакивалась гибель трагических героев или их родственников, что сближало монодии с тренами. Прекрасными образцами таких монодий являются, в частности, лирическая ария Электры в одноименной драме Софокла (см.: 86—120) и сольная партия Креусы в «Ионе» Еврипида (см.: 859—880). Встречались монодии и в комедиях (например, у Аристофана), однако там они играли роль пародий на аналогичные партии в трагедиях. Дальнейшая судьба монодии как жанра лирической поэзии известна мало. С одной стороны, не вызывает сомнения, что ее неразрывная связь с греческой драмой и инструментальной музыкой сохранялась в Греции до тех пор, пока существовали эти литературные и музыкальные жанры. С другой же — известно, что в эллинистическую эпоху монодия выделилась из драмы в самостоятельный жанр, о чем свидетельствует, например, частое исполнение на сцене отдельных монодий из трагедий Еврипида, пользовавшихся особенной популярностью у публики (см.: Головня 1955: 132). Ярким примером эллинистической монодии является дошедший до нас на куске папируса фрагмент анонимного произведения под названием «Жалоба девушки» (см.: Менандр 1964: 255—257).
932
Насколько можно судить по обширной переписке Албания (см.: Libanius 1980), сочинение монодий, составлявшихся по определенному риторическому канону, считалось в его время обыденным занятием ритора. Потребность в такого рода речах была тем выше, что она служила цели не только почтить память умершего, но и «ослабить собственную печаль» (Либаний. Письма. 344. Пер. наш. — С.?.). Либаний часто говорит в письмах о необходимости обращаться к риторике как к наилучшему лекарству от скорби. Подобные советы он дает, в частности, своему другу Деметрию, потерявшему брата (см.: Письма. 29, 31, 344), и Аристенету, лишившемуся жены (см.: Письма. 407).
933
В связи с этим для монодии больше подходит азианический стиль, для которого характерно внимание к чисто внешним риторическим эффектам, за счет чего достигается наибольшее воздействие на слушателей. Излюбленными фигурами у риторов-азианистов были параллелизмы, повторы, антитезы, внутренние рифмы (гомеотелевты), игра слов, ритмизация речи и т. п.
Самые ранние сохранившиеся памятники риторической монодии — это «Монодия Смирне» («??????? ??? ??????») и «Элевсинская речь» («??????????») Элия Аристида. Эти произведения интересны еще и тем, что посвящены не лицам, а неодушевленным предметам, а именно — городу и храму. Первая речь написана на разрушение землетрясением малоазийского города Смирны в 177 году н. э. [934] , вторая — на разрушение от огня главного храма в Элевсине при набеге сарматского племени костобоков в 171 году н. э. Столь необычное решение Аристида — придать речам форму монодии — находит следующее объяснение. С одной стороны, в творчестве Аристида это не единственный случай, когда оратор адресует сочинения городам или храмам [935] , не говоря уже о том, что он удачно приспосабливает жанр энкомия, например, для восхваления моря или целебного источника [936] .
934
Новая датировка землетрясения (традиционно его относили к 178 г. н. э.) предложена Чарлзом Бэром (см.: Behr 1968: 112).
935
Среди этих сочинений — «Смирнская речь» («?????????? ?????????»), «Панегирик храму в Кизике» («??????????? ?? ?????? ???? ??? ????»), «Похвала Риму» («????? ????????») и «Панафинейская речь» («????????????»). Две последние речи принесли Аристиду славу непревзойденного панегириста и пользовались большим успехом как в последующие века античности, так и в византийскую эпоху (см.: Baumgart 1874; Boulanger 1923).
936
Речь «К Эгейскому морю» («??? ?? ??????? ???????») была написана Аристидом во исполнение обета, данного им во время плавания по этому морю в 144 г. н. э. По форме она — нечто среднее между энкомием и гимном (см.: Behr 1968: 87). Речи «К источнику в храме Асклепия» («??? ?? ????? ??? ’?????????») и «Панегирик воде в Пергаме» («??????????? ??? ?? ????? ?? ???????») представляют собой «чистые» энкомии, посвященные чудодейственным источникам вблизи храма Асклепия в Пергаме.
937
Что же касается несохранившихся речей Диона Хрисостома, посвященных предметам не менее экзотическим, — «Похвалы попугаю» и «Похвалы кудрям» (о них упоминает Синесий в «Похвале плеши», написанной им в подражание Диону), а также «Похвалы мухе» Лукиана, то их не следует рассматривать в одном ряду с упомянутой речью Аристида, поскольку они являются скорее пародиями на жанр энкомия. Так, оба риторических памфлета Диона направлены философом-киником против конкурирующих философских учений, а сочинение начинающего философа Лукиана — против риторики и софистики в целом.
938
В юности Аристид изучал литературу под руководством Александра из Котиэя, известного, в частности, своими комментариями к Гомеру, Пиндару, некоторым другим лирическим поэтам и Платону. Свои глубокие познания в греческой литературе Аристид, по его собственному признанию (см.: Надгробная речь Александру. 2), получил от него.
939
В «Священных речах» («????? ?????») Элия Аристида имеются не только многочисленные упоминания о его собственном поэтическом творчестве (см.: 1.35, 73; II.8; IV.4, 38-44), но и отдельные образцы такового — в основном небольшие отрывки из гимнов к различным богам (см.: 1.30; II.71; III.4, 12; IV.31, 39, 42, 45-46).
Монодии Аристида, в основе которых лежит плач по покойному, состоят из ряда восклицаний и риторических вопросов, обращенных к людям, предметам и явлениям окружающего мира. В «Монодии Смирне» Аристид так оплакивает разрушенный город:
О источники, театры, улицы, крытые и открытые ристалища! О блеск главной площади города! О Золотая и Священная дороги, каждая по отдельности образующие каре, а вместе выступающие наподобие агоры! О гавани, тоскующие по объятьям любезного города! О невыразимая красота гимнасиев! О прелесть храмов и их окрестностей! В какие недра земли опустились вы? О прибрежные красоты! Теперь всё это лишь сон. Разве могут потоки слез утолить такое горе? Разве довольно звучания всех флейт и пения всех хоров, чтобы оплакать город, который снискал себе славу благодаря хоровым выступлениям и трижды теперь желанен для всего человечества?! О, гибель Азии! О, все прочие города и вся земля! О, море перед Гадирами и за ними! О, звездное небо, о всевидящий Гелиос! Как вынес ты это зрелище?! Рядом с ним падение Илиона — сущий пустяк, как ничтожны и неудачи афинян в Сицилии, и разрушение Фив, и гибель войск, и опустошение городов — всё, что причинили прежде пожары, войны и землетрясения.
Если в монодии, адресованной лицу, оплакивалось благородное происхождение умершего, его прекрасное воспитание, образование и деятельность на благо города, то в монодии, посвященной городу или храму, эти топосы подверглись значительной переработке. Аристид идет здесь по новому пути, побуждающему его искать риторические аналоги в речах других жанров. По всей видимости, примером для оратора послужили классические надгробные речи V—IV веков до н. э., а также энкомии городам [940] , в которых центральную часть речи занимает исторический экскурс в прошлое. В результате Аристид вводит в монодии городам и храму элементы описания и рассказа. Таковы, например, краткое изложение легендарной и реальной истории Смирны (см.: 2) и описание ее красот и достопримечательностей до землетрясения:
940
В частности, «Панегирик» Исократа (см.: Hubbel 1913).
Увиденное же воочию намного превосходило любое описание! Приезжих город тотчас ослеплял своей красотой, монументальностью и соразмерностью зданий и спокойной величавостью облика. Нижняя часть города прилегала к набережной, гавани и морю, средняя же располагалась настолько выше береговой линии, насколько сама она отстояла от верхней части, а южная сторона, поднимаясь ровными уступами, незаметно приводила к Акрополю, с которого открывался прекрасный вид на море и город.
В «Элевсинской речи» изложение мифологических преданий и исторических событий, касающихся элевсинского святилища, вместе с описанием храма занимает почти две трети текста (см.: 3—10).
В монодиях Аристида встречается еще один изначально не характерный для этого жанра топос, очевидно, также заимствованный им из других жанров эпидейктического красноречия. Это сетования на чрезмерную трудность темы и недостаток смелости и таланта у автора, чтобы должным образом ее раскрыть. «Элевсинская речь», например, начинается такими словами:
О Элевсин, лучше бы мне было воспеть тебя в прежнее время! Какому Орфею или Тамириду, какому элевсинцу Мусею под силу такое дело?! На каких лирах или кифарах оплачут они дорогие всем руины, общее сокровище земли?! С чего же, о Зевс, мне начать? Едва приступив к речи, я немею и теряюсь, принуждая себя говорить по одной лишь причине — оттого, что не могу молчать.
Аристид удачно применяет к монодии традиционную схему энкомия и эпитафия с их историческим экскурсом в прошлое и характерным проэмием, содержащим жалобы оратора на собственное бессилие. В остальном монодии Аристида соответствуют требованиям этого жанра, поскольку в них нет ни призыва к подражанию, ни слов утешения к родным.
Кроме рассмотренных речей Элия Аристида, от эпохи античности сохранились три риторические монодии знаменитого оратора IV в. н. э. Либания: это «Монодия Никомедии» («??????? ??? ??????????»), «Монодия храму Аполлона в Дафне» («??????? ??? ??? ?? ?? ????? ???? ??? ?????????») и «Монодия Юлиану» («??????? ??? ????????»), из которых первые две написаны в подражание «Монодии Смирне» и «Элевсинской речи» Аристида (см.: Раск 1947), которым Либаний открыто восхищался как в речах, так и в письмах (см., в частности: К Аристиду за плясунов. 4). Однако это нисколько не умаляет художественно-эстетического значения монодий Либания. Более того, двухсотлетний промежуток, отделяющий его от Аристида, позволяет проследить развитие жанра в позднеантичной ораторской прозе.