Нагие и мёртвые
Шрифт:
Он сел рядом с Ротом и с грустью посмотрел на море. Когда Рот кончил говорить, Гольдстейн печально закивал головой.
– Почему они такие? – неожиданно спросил он.
– Кто?
– Антисемиты. Почему они никогда не понимают простых вещей? Как это допускает бог?
– Бог – это недопустимая роскошь, меня он не интересует, – усмехнулся Рот.
Гольдстейн с отчаянием ударил кулаком по ладони.
– Нет, я никак не могу этого понять. Почему же бог видит такую несправедливость и соглашается с ней? Мы ведь считаемся избранным народом, – фыркнул он презрительно. – Ну да, избранным... для сплошных неприятностей.
– Что касается меня, то я агностик, – сказал Рот.
Несколько секунд Гольдстейн молча смотрел на свои руки. На его лице появилась сначала печальная улыбка, потом морщинки вокруг рта углубились, и улыбка стала скорее саркастической, чем печальной.
– Придет такое время, когда тебя никто не станет спрашивать, какой ты еврей – агностик или не агностик, – мрачно заметил он.
– По-моему ты воспринимаешь все это слишком болезненно, – сказал Рот. «Почему, – подумал он про себя, – так много евреев верят в какие-то бабьи сказки? Его родители довольно современные люди, а сам Гольдстейн, как старик, все чего-то ворчит, причитает и уверен, что умрет насильственной смертью». – Евреи слишком беспокоятся о себе, – сказал он вслух, почесав свои длинный нос.
Гольдстейн, по мнению Рота, был странным человеком: он почти ко всему на свете относился с горячим энтузиазмом и иногда казался просто помешанным на чем-нибудь. В то же время, начав говорить о политике, экономике, или еще о каких-нибудь современных событиях, он, как и все евреи, неизменно переводил разговор на одну и ту же тему.
– Если мы не будем о себе беспокоиться, о нас никто не побеспокоится, – сказал с горечью Гольдстейн.
Рота это раздражало. Все почему-то считали, что раз он еврей, то должен думать обо всем так же, как другие евреи. Ему не нравилось это. Конечно, в некоторых случаях ему не везло только потому, что он еврей, но это было несправедливо: он был евреем не по убеждению, он просто родился евреем.
– Ладно, давай прекратим разговор об этом, – предложил Рот.
Некоторое время они сидели молча, наблюдая за последними лучами опускающегося в море солнца. Гольдстейн смотрел на свои часы и одновременно то и дело переводил взгляд на солнце, которое теперь почти полностью скрылось за горизонтом.
– На две минуты позднее, чем вчера, – сказал он, когда солнце скрылось полностью. – Я люблю наблюдать за такими вещами.
– У меня был друг, – отозвался Рот, – который работал в бюро погоды в Нью-Йорке.
– Да? – заинтересованно спросил Гольдстейн. – Знаешь, я всегда мечтал работать где-нибудь в таком месте, но для этого ведь необходимо образование. По-моему, там требуется знание высшей математики.
– Да, он окончил колледж, – согласился Рот. Он предпочитал такой разговор всяким другим, потому что спорить здесь было не о чем. – Он действительно окончил колледж, – повторил Рот, – и всетаки ему просто повезло больше, чем любому из нас. Я вот окончил городской колледж в Нью-Йорке, а что толку?
– Как ты можешь так рассуждать! – возмутился Гольдстейн. – Я, например, мечтал стать инженером. Как это здорово, если ты можешь сконструировать или построить что-нибудь! – Он с сожалением вздохнул, но тут же улыбнулся и продолжал: – Впрочем, я не жалуюсь. Моя жизнь сложилась не так уж плохо.
– Тебе просто повезло, – возразил Рот. – А вот мне диплом ничуть не помог устроиться на работу. – Он фыркнул. – Я два года не мог найти никакой работы. А ты знаешь, что значит быть без работы?
– Э, друг, можешь не говорить мне об этом. Я, правда, без работы не сидел, но иногда это была такая работа, о которой не хочется даже вспоминать, – сказал Гольдстейн, криво улыбаясь. – Ну а что толку жаловаться? В общем-то нам не так уж плохо живется, – продолжал он, оживленно жестикулируя. – Мы женаты и имеем детей. Ведь у тебя есть ребенок, да?
– Да, – ответил Рот, вынимая из кармана бумажник и извлекая из него фотографию.
Гольдстейн с трудом различил в сумерках черты довольно симпатичного мальчика в возрасте около двух лет.
– У тебя прекрасный мальчишка, – сказал Гольдстейн ласково? – и жена... жена тоже очень симпатичная, – добавил он, слегка запнувшись. На фотографии рядом с ребенком сидела ничем не примечательная круглолицая женщина.
– Ага, – согласился Рот.
Подержав в руках фотографию жены и ребенка Гольдстейна, Рот равнодушно похвалил их. Взглянув на фотографию своего сына, он почувствовал приятную теплоту и сразу вспомнил, как ребенок будил его по утрам в воскресные дни, Жена, бывало, сажала сына к нему на кровать, и тот, воркуя что-то, начинал шарить своими ручонками по животу и волосатой груди Рота. При воспоминании об этом он неожиданно ощутил острую радость и тут же подумал о том, что никогда не испытывал такой радости в то время, когда был дома, с сыном, и когда все это происходило. Наоборот, в то время эти проделки жены сердили и раздражали его, потому что не давали вдоволь выспаться. Рот с сожалением подумал теперь, сколько счастья упустил безвозвратно, а ведь был так близок к нему. Ему казалось, что он находится на пороге глубокого понимания самого себя, на пороге каких-то таинственных открытий, как будто обнаружил в однообразном и ровном течении своей жизни неведомые доселе бухточки и мосты.
– А жизнь все-таки забавная штука, – сказал он.
– Да, забавная, – тихо согласился Гольдстейн, глубоко вздыхая.
Рот почувствовал внезапный прилив теплоты к Гольдстейну.
«В нем есть что-то очень располагающее», – решил он. То, о чем думал сейчас Рот, можно было рассказать только мужчине. Женщины пусть себе занимаются детьми и разными мелочами.
– Есть вещи, о которых не поговоришь с женщиной, – сказал он.
– Почему? – горячо возразил Гольдстейн. – Я люблю обсуждать всякие вопросы со своей женой, она во многом неплохо разбирается.
Мы живем с ней очень дружно. – Он замолчал, как бы подбирая слова для следующей фразы. – Когда-то, мальчишкой лет восемнадцати, я думал о женщинах совсем по-другому. Они меня интересовали только в половом отношении. Помню, как ходил к проституткам, потом было противно, а через неделю или около того снова хотелось к ним. – Он посмотрел на море, улыбнулся и продолжал: – А когда женился, стал смотреть на женщин совсем иначе, потому что узнал их лучше. Мальчишкой смотришь на все по-другому. Не знаю, как это сказать, да и не важно это... Женщины, – продолжал он очень серьезно, – иначе, чем мы, относятся к половой жизни. Переспать с мужчиной для них не так важно, как для нас переспать с женщиной...