Нахид
Шрифт:
– Туба, мы что, стали чужими? Почему вчера Асгар меня выставил? Ушастый парень всех считает убийцами и ворами и действует только тайно?
– Но я всё ещё вас не узнаю, – говорю я.
Подбоченившись, женщина обходит вокруг меня и заявляет:
– Ты и не должна меня узнать. Где бездетная Шамси и где Нахид-ханум, пожаловавшая из-за границы?
Теперь моя очередь заключить её в объятия.
– Я счастлива вас увидеть, госпожа! Вы очень хорошо выглядите. Совсем не постарели!
Она вытирает слёзы кончиком своего зелёного платка и говорит:
– Это комплименты. Почему же тогда не узнала, а? Нази-ханум,
Опершись на подушку в клетчатой красной наволочке, я слушаю жалобы Шамси. Старая распря между мамой и ею меня не касается и должна быть ими решена между собой. Излив душу, Шамси хлопает себя по щеке:
– Девочка, а ты ведь не завтракала?! Совсем не думают о людях. Асгар-ага с утра собрался, да и был таков.
Следом за Шамси я иду в кухню. Она открывает над кучей посуды кран холодной воды и говорит:
– Без старых слуг никто не обойдётся. Не умеют на стол накрыть. Я сто раз говорила Асгару, но он не слушает.
– Вы имеете в виду того мужчину, который был тут вчера вечером?
– Ну да: Годрат. Он из подчинённых Асгара. Вроде как должен мне помогать. Парень честный, но, когда мужчины берут в руки тарелки с мисками и вообще что-то делают в кухне, мне плохо становится.
Она одной рукой поднимает оранжевый цилиндрический газовый баллон и говорит, что позвонит Асгару: баллон уже пустой. И продолжает:
– А ты помнишь, как мы сидели под ореховым деревом, и я тебе заплетала косы? Это уважаемое дерево могло бы рассказать не меньше целой книги!
Мокрой рукой она гладит меня по волосам и спрашивает:
– А ведь твои волосы были каштановые? Красишь?
– А что, мне не идёт? – говорю я.
Подбоченясь, она меня оглядывает:
– Картинка на стену: хорошенькая стала.
– А должна была вырасти уродкой? – спрашиваю я.
– Нази тебе не раз говорила: побольше молчи, а то ты слишком остра. Помнишь, ты зуб сломала – как выражалась?
Я захожусь от смеха и отвечаю:
– Шамси-ханум, а ты ведь была заводилой в представлениях. Сейчас ещё можешь что-то отчебучить?
Она закусывает нижнюю губу:
– Я ездила к святым местам и покаялась.
И тут сдавленный голос произносит:
– Нет Бога, кроме Аллаха!
– Превосходно! – восклицает Шамси. – Ну и острый слух у Тубы!
– Тётя разговаривает? – удивляюсь я. – Асгар предупреждал, что она может говорить, но не делает этого.
– Только эти слова и произносит, в любой ситуации.
Я вглядываюсь в лицо тётушки: если она столь отчётливо произнесла эту фразу, для неё не составит труда сказать любую другую. Почему же Асгар этого толком не объяснил?
– Я сомневаюсь, что тётя отсюда слышала нас, – говорю я. – Вы не обращали внимания, в какие именно моменты она это произносит?
Шамси качает головой:
– Я не помню даже, что вчера ела на ужин. А ведь и ей была судьба кушать то же самое.
«Что такое судьба, по-твоему?» – спросил доктор Шабих, и я ответила так:
«Вечером после того, как убили папу, мне стало очень плохо. Тётя сжала мне руку и сказала: “Девочка моя, не мучайся. Такова была судьба”.»
Доктор
«Хадж Исмаил умер через несколько дней после убийства отца, – ответила я. – Однажды он явился мне во сне и сказал: “Девочка моя, и это была судьба, то есть предопределение, участь”».
Мне хочется ещё поговорить с Шамси и узнать, как жила семья Рузэ в эти годы. Я стою у входа в кухню, приложив руку к груди, и смотрю на неё. А Шамси смотрит на мои ноги и говорит:
– Когда я закончу с обедом, я пойду куплю тебе новые туфли.
– Спасибо, я это сама сделаю.
Она берёт меня за подбородок и внушает:
– Ты с детства была сообразительна и остра на язык. Но, девочка моя, откуда тебе знать, где у нас рынок или где, к примеру, продаются банные принадлежности?
Сузив зрачки, она смотрит на большие настенные часы. Берёт с полки склянку кофейного цвета с лекарством, потом, сунув руку под спину тёти, приподнимает её и подкладывает две подушки. Даёт ей проглотить большую таблетку розового цвета, потом снимает с тёти платок и расчёсывает её крашенные хной волосы. Целует её в щёку и укладывает её высохшие руки поверх бёдер. Потом присаживается за чайную скатерть и говорит:
– У этой женщины сердце не выдержало. Мало разве она горя видела? Горе по мужу, горе по брату… Она не приняла того, что случилось, Нахид-ханум.
Мама, Нази, сейчас сидит в своей шикарной, тёплой и удобной квартире и получает удовольствие от жизни, а я должна здесь нести ответ за события, на которые я не имела никакого влияния. Я спрашиваю:
– Шамси-ханум, а как поживает господин Рахман? У него всё в порядке?
Она хлопает себя по бёдрам:
– Маш [6] Рахман сейчас, видимо, поднял голову из могилы, чтобы посмотреть, кто про него спрашивает. Это Нахид-ханум, внучка хадж Исмаила.
6
Машхади (маш) – титул человека, посетившего гробницу имама Резы (восьмого шиитского имама) в Мешхеде.
– Я не знала, что господин Рахман умер. Примите мои соболезнования.
– Муж мой умер молодым… – Шамси качает головой. – Маш Рахман умер и оставил Шамси вековать…
– Он был нежным человеком, – говорю я.
– Слышишь, Туба? – отвечает Шамси. – Иностранцы скорбят, а как мне оплакать потерю дражайшего друга?
Я не люблю горячее молоко, однако сейчас пью его. И даже нахожу вполне приемлемым. Шамси постелила скатерть для завтрака на ковёр. Аппетита у меня нет, и я не могу заставить себя съесть хлеба с сыром. Шамси не настаивает, хотя сама ест в охотку. Однако перед чаем «Дарджилинг» [7] я не могу устоять. Я переливаю чай из стакана в блюдце и беру кусочек сахара. Шамси ставит чайник с красными цветами на конфорку стильного самовара и спрашивает:
7
«Дарджилинг» – индийский высокосортный чай.