Нахид
Шрифт:
– Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.
Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:
– Встреча была бесподобной.
– Я уже попросил прощения, – говорит он, – и ещё раз извиняюсь.
– Как называлась эта площадь? – спрашиваю я.
– Объезди весь мир, – отвечает он, – и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.
– Ты не изменился, Асгар, –
– А ты как? Всё та же самая?
Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.
Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.
– Это не опасно, – говорит Асгар.
Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:
– Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.
Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.
– Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, – говорю я, – где они сейчас?
– Вот эти самые, – он указывает на прохожих, – и ещё многие другие.
– И все внезапно прониклись революционным духом?!
– Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара [2] , сказал ровно те же слова.
– Вот видишь, Асгар, – говорю я, – шахиншах думает точно так же, как я.
2
Шахривар – шестой месяц иранского солнечного календаря, 18 шахривара соответствует 7 сентября 1978 г. по европейскому календарю. В этот день шахскими силами безопасности была жестоко разогнана антиправительственная демонстрация, что привело к многочисленным жертвам среди манифестантов.
– Ты внешностью пошла в шахиню, – отвечает двоюродный брат, – не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.
Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:
– Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр…
– Центр слушает.
– Я Сокол: зафиксировано ограбление…
– Я Центр…
– Не понимаю, повторите…
Голос и тон изменяются:
– Слушаюсь… Рост разыскиваемого – высокий.
– Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?
– Так точно. Представляет опасность.
Асгар берёт трубку переговорного устройства – она красивого голубого цвета – и говорит:
– Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…
– Центр слушает вас.
– Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?
– Понял вас, какой приказ?
– Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?
– Понял, слушаюсь.
Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:
– Тебе очень нравится твоя работа?
Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:
– Ты остра, кузина.
– Но ты не ответил, – настаиваю я. – Ты очень любишь свою работу?
– Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.
Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк – в руке жвачка с петухом на упаковке – прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:
– Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?
Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.
– Жизнь за границей тебя изменила, – отвечает он. – Мыслишь иначе.
– Женщины – тоже часть общества, – говорю я, – и они раньше или позже видят тайное, как и явное.
Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:
– Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.
Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.
– Нахид, – просит он, – скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.
К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова – здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога – причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.
– Принимая во внимание то, – говорю я, – что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.
– Я очень переживаю за твою маму, – говорит Асгар.
– Ты и такие слова знаешь?! – я правой рукой ударяю по приборной панели.
Он меняет тему разговора:
– Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?
– А ты что, готовишься к эмиграции? – спрашиваю я.
– Говорю же, осволочилась.
Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.
– Откуда этот запах? – спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.