Накануне
Шрифт:
Для балаганного представления заказана была специальная пьеса, долженствующая поднять воинский дух, "Севастополь". Тема - особо отвечающая моменту, ибо и тогда, как теперь, Россия несла поражение.
"Сто восемьдесят первые" столпились у балагана перед картинами, которыми размалевана была огромная его стена. Синее море в волнах, из волн торчат мачты затопленных кораблей, Малахов курган - плетеные туры, земляные мешки, солдаты в бескозырках, широкие белые ремни через грудь, коленопреклоненные, - и над ними сиянии икона божьей матери троеручицы.
Иван, ефрейтор, подтолкнул локтем Адамуса, смешливо:
– Смотри-кась, и в Севастополе, выходит, божественные явления были. Нынче поп после обедни оповещал: божия матерь - не сказал только, о скольких руках - обозным лейб-гвардии Конного полка являлась. В сиянии тоже, как эта самая.
Адамус не ответил. Он смотрел на следующее полотно - на адмирала с подзорной трубкой в руке. Бомбы, круглые черные, рвутся у самых ног, из окопов кругом лезут на него со штыками французы в синих мундирах, ярко-красных штанах, англичане в синих и красных мундирах, турки в фесках с кисточками, страшно усатые, а он стоит неколебимо, распялив ноги. Подписано выкрутасами: адмирал Корнилов.
– Скажи на милость! И тогда Корнилов воевал? Нашего корпусу командир - тоже Корнилов значится. Бравый генерал. Родня, что ли? В таком разе надо посмотреть слазать. Пошли, землячки?
Иван оглянулся. Солдат незнакомый, из фронтовых, видать. Пойти, что ли, в самом деле? Чего так толочься по снегу, на морозе. Кругом - ни ларьков, ни силомеров, ни стрелковых палаток с кривоствольными малокалиберками для призовой стрельбы по мишенькам... Жидкие нынче праздники.
Кто-то из команды возразил, однако:
– Погодим. Такой разговор идет, я слыхал, будто царь нынче в Народном самолично будет. Народу, так сказать, явится. Забьемся в балаган, а главного не увидим.
– Царь?
– повторил Иван.
– Брешут. Разве мыслимое дело, чтобы царь сюда.
– Офицеры говорили, - перебил солдат.
– Сам слышал; стояли тут... трое... И полиции, смотри, сколько нагнано. Будет, я тебе говорю.
– Да ну тебя!
– досадливо сказал Иван.
– На черта, в самом деле, мерзнуть. Пошли.
Билеты по пятаку ("гражданским" по гривеннику) на стоячие места, на самом верхотурье. Лестницы для входа, высоченные, деревянные, с двух сторон балагана, выводили на площадку под самой крышей. Когда солдаты подошли, обе лестницы забиты были уже народом до отказа. На площадке, где в упор сходились две, с противоположных сторон подымавшиеся людские волны, шла отчаянная, до крика, давка. Иван посмотрел и даже присвистнул.
– Так тут же не продавишься.
– Не продавишься?
– осклабился фронтовик.
– То есть это как, чтобы мы да не продавились... А ну, разом!
"Сто восемьдесят первые" привалились плечами в спины стоявших впереди. Сзади подперли подбежавшие гурьбой "крестовики" - серошинельные, на картузах медный крест, раструбами, по раструбам выбиты буквы: "За веру, царя и отечество" - ополченская дружина с острова Голодая. Бородатые дяди - в ополченцы только пожилых берут, - но, ничего, кряжистый народ.
– Разом, братцы... Ура-а!
Спереди взвыли "головные", сжатые меж встречных людских стен. Волна с той стороны медленно покатилась обратно: солдаты жали, подымая могучим напором лестничную толпу со "своей" стороны - дальше, дальше вверх, со ступени на ступень, продвигаясь к площадке, к воротам входным, в балаган.
– Сколько, дьявол, снегу натоптано... Хорошо, не струганы доски! Все ж нога цепляет.
Стоп! С той стороны, очевидное дело, прибыло народу, да и сбитые ожесточились, наверно. Шутка ли: отшибло от самых ворот - мало-мало не к самому низу. Хлестнул встречный напор. Солдат осадило - сразу ступенек на десять.
– Нет... шалишь, браток! Молода, в Саксонии не была. Бородачи, ухнем!
Ухнули. Снова под ногами затрещали вниз убегающие ступени... Уже и площадка близко... Жми!..
– Го-го... Гляди, никак кувырком пошли.
– Ворота!
Ворота, - с площадки вход на последние, самые верхние места, распахнулись действительно: очередное представление кончилось, впуск на следующее...
– Ги-и-и!
Вдавились, рассыпались по гулкому, пустому загону, по наклонному, накатом, полу, бегом наперегонки, к барьеру - отгородке от нижних мест, двадцатикопеечных. Стать не успели толком, как сзади набежали уже, дыша, перебоями еще не отошедшего от борьбы, от давки, дыхания, люди в тулупах и чуйках. Навалились, прижали грудями к деревянной перегородке, не сдвинуться.
За барьером, опять вниз наклоном, вдоль скамеек такая же шла давка. "Вторые места" - ненумерованные тоже, только сидячие: зазеваешься - на хорошее место не сядешь. Солдаты весело улюлюкали, глядя, как мечется, прыгает, переваливается через скамейки мещанский, по виду судя, люд, пробираясь к передним сиденьям.
Уже визгом визжали скрипки, в мерзлых руках скрипачей, бухал турецкий большой барабан, скрежетали тарелки, медным простуженным голосом подпевала труба. Стучали ногами, музыке в такт, музыканты, иззябшие до кости, хотя сидели они в шубейках, в пальто, в телогреях, иные повязаны даже теплым платком по ушам. Стучали и зрители, - жестоко, без всякого такта, - потому что в балагане и вправду люто-студено: студеней, чем даже на улице. Во "вторых местах", по проходу, бегом пробежал шустрый мальчик к барьеру "третьего места", вынул из-за пазухи пачку бумажек.
– Вот афиша, кому афиша... В первых местах, полтинничным, не даем, во вторых - за пятак, в третьих - и вовсе даром.
– Даром?
– ополченец, седобородый, выпростал с трудом соседями зажатую руку.
– А ну, давай. Только ж темно, ни лысого беса не разберешь.
– Дома прочтешь... ежели тебе с очками... А тут и читать незачем: представленье глазами увидишь. Бери - давай дальше.
Ополченец принял пачку - и тотчас, из рук в руки, забелели по всему ряду и назад, выше по толпе листки.
– Стой! Это чего ж тут напечатано? "Про-ле-та-рии всех стран..."
Но мальчишка уже юркнул вниз, меж рядов мелькнула в дверях выходных мятая рваная шапчонка.
Иван двинул плечом, принял от ополченца листок. В балагане темно огня здесь из пожарной осторожности не полагается, свету только и есть, что из стенных щелей, - однако, напрягши глаз, прочитал Иван четкий, по верхнему краю напечатанный заголовок:
"Российская Социал-Демократическая Рабочая Партия".
"Товарищи!