Накануне
Шрифт:
– Стройся!
Шорохом прошло по солдатским шеренгам:
– Командир идет.
Вывернулся, неведомо откуда, фельдфебель. Рысцой пробежал вперед, пристроился на свое место, с фланга.
Полковник подходил неторопливой, будто походкой в развальцу. И лицо равнодушное, каменное. Но сжаты не по-обычному плечи, руки глубоко засунуты в карманы шинели.
Фельдфебель вытянулся, кося глазом:
– Рота... смирно!
В рядах переглянулись, но все же кой-где подравнялись шеренги. Полковник оглянул роту, шевельнул губы недоброй, нарочитой улыбкой.
– Бойченко!
– (Фельдфебель окончательно вытянулся в струну).
– Куда вы собрались вести людей? В баню? Попариться?
– Так точно!
– Бойченко выкатил, усердьем, глаза, напряженно ловя еще не понятную ему командирскую мысль.
– С крови та баня!
– донесся из задних рядов глухой, крепнущий злобою голос.
– Братскую кровь льют.
Полковник распрямил плечи. Улыбка сошла с губ.
– Братскую? Бунтовщики, краснофлажная сволочь, престолу и родине изменники, - тебе, что, братья? Так и немец тебе братом окажется!
Прямо против полковника, в первой шеренге дежурного, с винтовками вышедшего взвода, - унтер-офицер с бритым резким лицом, ответил (голос на весь плац):
– У немцев солдат, как у нас: рабочий и мужик. Какой у нас с немецкими мужиками и рабочими может быть спор: что они, что мы одинаково: на бар работаем.
– Так-так...
– протянул батальонный.
– Речистый ты, оказывается, как я посмотрю, Мартьянов. Как по-нынешнему говорится: оратор. И народ крепко любишь, видать: за это тебе похвала и честь, от меня первого. Только с мысли верной тебя кто-то сбил: если ты народу радеешь, в первую очередь должен бы роте разъяснить, что за самовольный выход полагается военно-полевой суд; половину на расстрел, половину на фронт, на передовые позиции, в самое опасное место; семьи, по отобрании имущества, - в ссылку. Только лютый враг мог такое присоветовать вам - эвакуированным, то есть по гроб жизни освобожденным от боевой опасности.
– А приказ?
– крикнул из рядов неуверенный голос.
– В канцелярии приказ об отправке лежит, знаем!
– Приказ?
– изумленно поднял брови полковник.
– Это вам какой же... оратор... эдакую подлейшую ложь? Никуда и никогда рота не тронется. Не только что на фронт, но и на улицы: из казармы ни шагу. Честным словом удостоверяю, и вот, крестным знамением.
– Полковник перекрестился широким крестом, не снимая папахи.
– На обман взял вас немецкий шпион, подосланный, не иначе. Под расстрел обманом подвести честных солдат: нас тут горсть, притом безоружных, а в Питере двести тысяч верного царского гарнизона. Своих немцев хотел выручить: Вильгельму ж конец приходит, бьют его союзники насмерть, не сегодня-завтра мир, всем, за родину честно стоявшим, великие от государя императора будут награды. А вам... Казни такому мерзавцу мало!
Мартьянов шевельнул винтовкой. На штык взять полковника?.. Но солдатские лица вдоль по шеренге насуплены и растеряны, глаза в землю. Мир. Награды. По двести штыков против каждого. И оружия, действительно, нет.
Сразу надо было. А теперь - похоже, что поздно.
Поздно. Полковник улыбнулся, покивал благодушно.
– Ну, господь с вами: грех да беда на ком не живут. Замутили вам было головы, вижу. Да к честному никакая вражья, изменническая зараза не пристанет. Я вас, слава богу, не первый день знаю: честные вы, отечеству истинно преданные ребята. Накатило - прошло! Так и быть, взыскивать ни с кого не буду. В казарме сейчас отец Георгий молебен служить будет по случаю победы над немцами: кстати и свое прегрешение замолите. Налево кругом, марш!
И сам двинулся первый, с левой ноги, по-строевому. Четко отбил поворот фельдфебель, в шеренгах - минутная дрогнула как будто заминка, но тотчас мотнулись в одном, в другом ряду, обертываясь на месте, папахи, перемешались лица с затылками, затопотал шаг, с десяти на сто, на двести, на четыреста ног. Колонна двинулась, подравниваясь на ходу, к дверям казарменного помещения. Фельдфебель на фланге вышагивал, радостно вынося в такт ноге руку, приговаривая ласковым, поощрительным баском:
– Ать, два! Ать, два!
От дальнего флигеля гурьбою спешили, оправляя револьверные кобуры, офицеры. Перед ними трусил в епитрахили, с крестом и евангелием в золотом, кованом переплете, волосатый и чернявый поп.
Последним повернулся дежурный винтовочный взвод. Молча, друг на друга не глядя. Не все, однако, пошли: часть сбилась в кучу. Примкнувший к задней шеренге, когда стали строиться, Ивасенко подошел к Мартьянову.
– Ты чего ж это... сдал?
Мартьянов ответил угрюмо:
– Все равно не вышло б дело. Не тот в ребятах заряд... Казарма - она казарма и есть...
– Ну и что?
– обидчиво откликнулся голос.
– Мы разве против народу? А только на рожон переть действительно смыслу нет. Зазря шею сломаешь...
– Зазря! Развесил уши!
– гневно крикнул Ивасенко. Мартьянов, поджав губы, молчал.
– Он же обманет, полковник твой.
– Обманет - тогда и разговор будет: все равно пропадать, - ответил солдат.
– А я так думаю: расчету ему обманывать нет.
Кучка вкруг Мартьянова понемногу редела: один за другим отходили солдаты, особо осторожно как-то неся винтовки, словно боясь брякнуть, особо осторожно ступая по снегу. Кто-то за мартьяновской спиной цокнул языком сожалительно:
– Что ж теперь будет? Заберут тебя, Мартьянов, как пить дать.
– Ну, это брось!
– оборвал другой.
– Не выдадим!
– Выдашь!
– резко сказал Ивасенко.
– Уж раз дошло, что стадом назад, молебен петь, - теперь до последнего докатится рота.
Мартьянов вскинул винтовку на плечо.
– А ну, кто со мной? Я в помещение назад не пойду. Пусть лучше в бою убьют, чем на задворках где расстреляют.
Солдаты кругом дрогнули, переглянулись.
– Куда? Пропадешь пропадом... Нас тут действительно, если считать, горсть. Что мы супротив всего гарнизону. На каждого по десять тысяч придется... Так, брат, и богатыри не воевали...
– А рабочие?
– оборвал Мартьянов.
– Рабочие у тебя не в счет.
– Рабочие что! С голыми руками ходят.
– То-то и есть!
– загорячился Мартьянов.
– С голыми руками - и то идут. А у нас подсумки полные: боевой комплект патронов начальство выдало, не поскупилось. За кого рабочие встали? За себя, что ль, одних? За всех, и за нас, за весь народ. Так что ж это: безоружные в бой, на смерть пойдут, а мы с оружием за стенкой ждать будем?.. Неволить я, между прочим, никого не неволю. А за себя пойду!