Накануне
Шрифт:
– Здорово, павловцы! Спасибо за службу!
– Рады стараться, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство!
Солдаты прокричали старательно, четко и дружно. Офицер, рука к козырьку, подбежал уже к самому стремени. Вытянулся в струну. Докладывает, наверно.
Наташа повернулась и пошла по пустой улице. Теперь куда? Где теперь разыщешь Марину?
Домой? Даже подумать страшно...
В сквере, перед Александринским театром, было пусто, как и на всей улице. Запорошенная давним, уже спекшимся снегом, стояла, топырясь складками мантии, бронзовая императрица. Наташа села
Глава 28
Четвертая рота
Генерал принял рапорт, крикнул еще раз: "Молодцы, братцы!" - и уехал в сторону Адмиралтейства курц-галопом.
– Вольно!
Солдаты рассыпались кучками, закурили. От крайнего фланга, у самой панели, отделился солдат, дошел до угла набережной - точно разминая ноги походкой и быстро завернул на Михайловскую. Остановился, прислушался, проверяя, не заметил ли кто, нет ли оклика, и, пригибаясь головой и плечами, как на перебежке под вражьим огнем, побежал вдоль улицы. За подъездом гостиницы оглянулся, свернул влево, мимо театра, в проулок, вышел на канал, подтянулся, вскинул ружье уставным приемом на плечо и замаршировал тщательно, как на смотру, к видневшимся вдали зданиям конюшенного ведомства.
Дневальный у ворот кивнул, пропустил, не спрашивая: по шагу видно служебно идет солдат. Притом - павловец, свой же, только не той роты, что расквартирована временно здесь, в царских конюшнях. В собственных Павловского полка казармах, что на Марсовом поле, переполнение: батальон особенно усиленного состава, по военно-запасному штату, шесть тысяч человек. Четвертой роте пришлось отвести отдельное помещение.
По двору кучками, торопясь, шли к манежу солдаты. Кто-то окликнул.
– Ау! Ивасенко? К батальонному пакет, что ли? Во-он туда, во флигель, только что прошел.
– Здорово, Машков, - отозвался пришедший.
– Это у вас что же за сбор?
– Да вроде как на сходку... Писарь, видишь ты, проболтался: в канцелярии ротной бумага получена, чтоб, как только рабочие бунт кончат, без промедления роту на фронт... А мы ж все - эвакуированные для городской караульной службы, нам в окопы обратно не полагается... Ну, ребята, ясное дело, растревожились. Опять же - события... Ты с чем к нам?
Ивасенко, не отвечая, пошел к манежу. Ворота настежь, гудят солдатские голоса: народу - тысяча будет, не менее. Растерянный стоял в сторонке, к выходу поближе, фельдфебель. Ивасенко окликнул его насмешливо:
– Господин фельдфебель, что ж это у вас митинг не по форме? Надо председателя выбрать.
– Митинг!
– огрызнулся фельдфебель.
– Еще чего! Где ты митинги у солдат видал? Устав знаешь?
Ивасенко рассмеялся.
– Ты б еще на псалтырь кивнул! Какое в уставе о солдате понятие: не выпячивай брюха да не относи зада. А митинги я на фронте, в Риге, видал, в 249-м когда служил, до переводу.
– Не ври!
– оборвал фельдфебель.
– Будут на фронте такое терпеть.
– На фронте?
– Ивасенко нарочно повысил голос, и тотчас на слово "фронт" потянулись к нему ближайшие солдатские кучки.
– Там, безусловно, снарядами кроют и жрать нечего, но в смысле солдатского обращения с здешним не сравнить, как свободно. Начальство там в струне ходит. Знает: ежели что, в первом же бою - пуля в спину.
Солдаты кругом захохотали. Фельдфебель возмущенно подтянул портупею шашки.
– Непотребно выражаешься... За такие слова, знаешь, чего будет.
– А ну, чего?
– вызывающе сказал Ивасенко.
– Расскажи, я послушаю.
– Буду я с тобой волыниться!
– фельдфебель повел плечами с особым достоинством и медленно повернулся к выходу. В воротах он обернулся и добавил многозначительно: - С тобой другие поговорят.
Солдаты вкруг Ивасенко примолкли. Они хмуро смотрели вслед фельдфебелю.
– Донесет, - вполголоса сказал кто-то.
– Действительно: очень уж вольно ты говоришь.
– Заговоришь!
– отрывисто сказал Ивасенко.
– Это что же за жизнь... Мало того, что морду бьют, еще и в народ стрелять заставляют... Утром нынче за Знаменской чего волынцы наделали. Убитых, говорят, подводами возили.
Кругом недалеко стало тихо.
– Ну, то волынцы, - потупясь, казал один из ближних.
– Наши павловцы стрелять не станут.
Ивасенко будто только этого и ждал. Он крикнул на весь манеж:
– Не станут? Стреляют уже... наши! У Гостинного двора семнадцать человек положили, раненые не в счет. При мне генерал приезжал, особую благодарность говорил, царским именем.
– Наши стреляют?!
Манеж всколыхнулся. Ивасенко подсадили на ящик. Со двора бежали еще и еще солдаты - дошел, наверно, и туда вскрик.
– Говори, Ивасенко!
Ивасенко начал. В руках и в голосе дрожь, и от того, что так дрожью дрожал, зыбясь над тысячною толпой, рослый, черноусый, бравый солдат, жутью стали наливаться глаза.
– Братцы... товарищи... Как и сказать, не знаю. Стояли мы в наряде на Невском, у Думы, под каланчой. Заставой. Смотрим, народ идет, мирно вполне, даже песни никакой не пели. Однако раз приказ есть - к той стороне, к дворцу, не пропускать - мы безусловно остановили.
Чтоб не напирали, винтовки по команде к прицелу вскинули попугать... А поручик как рявкнет: "Пли!.." С внезапу - до стрельбы ж три сигнала рожок должен дать - с внезапу, я говорю, палец сам нажал... разве его застановишь, когда... команда... Рвануло... рраз! Гляжу, падают... Вот он, палец! Что мне с ним, теперь, проклятым, делать... Тесаком срубить - и то... разве снимешь? Как я теперь Каином буду по свету ходить? Это что ж с нами делают, братцы!
Тяжелая на манеж налегла тишина. С Ивасенко рядом на ящик взгромоздился тяжелый, бородатый, в распахнутой шинели солдат.
– Буде! Натешились! Выходи, ребята.
Рота высыпала во двор. Перекликаясь, стали разбираться по взводам. Без оружия, как были. Ивасенко тревожно окликнул бородатого.
– Винтовки... винтовки бери!
– Тю!
– отозвался солдат.
– У нас винтовок на всю роту полторы сотни: только в парады выдают. Дежурный взвод Мартьянов поднял, вон-а!.. А больше нет.