Накануне
Шрифт:
Мартьянов и сейчас не сказал поэтому напрямки, что он собираетеся делать. Рассказал только, что батальонного нашли убитым на Екатерининском, что четвертая рота решила по народу отнюдь не стрелять. При новой власти за Каинов грех этот, за братоубийство, тяжело отвечать придется.
– Какая такая еще новая власть?
– тревожно спросил Кирпичников. Откуда?
Мартьянов сбил папаху на затылок жестом уверенным:
– А ты что думаешь, смены не будет? Питер встал. Москва встала, и по другим местам тоже... слыхать... Не сегодня-завтра железные дороги забастуют, как в пятом было, и крышка. Конец и царю и войне. По всему же видать: нипочем уже теперь не удержишь. Солдат, что ли, за войну против народа воевать будет? У солдата сейчас - любого спроси - не те мысли. Солдату сейчас - только знак дай.
– Правильно, - мрачно сказал Марков.
– Наш возьми батальон. Который день разговоры идут... А нынче, после стрельбы... двое суток рота стреляет, что народу попортили, господи! Посмотришь на солдат: глаз не поднимают. Им, действительно, только знак... Штыки обернут. К тому же - на офицеров люты, не сказать. Признать надо: офицер вообще сволочь, но такой сволочи, как у нас в батальоне, днем с огнем поискать.
– То-то и есть!
– подтвердил, дружески похлопывая Маркова по плечу, Мартьянов.
– Волынцам в первую очередь об этом надо подумать: им больше, чем кому из нас, отвечать придется!
– Чего... отвечать!
– побагровев, крикнул Кирпичников.
– Что мы своей волей? По приказу, по присяге... Попробуй, не исполни... покажут тебе кузькину мать. Мы, что ли, виноваты, что нас в самое пекло загнали?
– Да я разве что?
– хладнокровно сказал Мартьянов.
– Когда тебя - при новой, я говорю, власти - опрашивать будут, ты так вот и объясни... суду. А мне чего объяснять: я тебя и так вижу.
Волынец, из рядом стоявших, подтолкнул Кирпичникова, усмехаясь:
– Струсил, унтер? Постой, на допрос я в свидетели пойду, что ты солдат вернее метить подзуживал.
– То есть как?
– у Кирпичникова даже голос перехватило.
– Ты в своем уме? Чего клеплешь!
Солдат продолжал посмеиваться:
– Зачем клепать? Не я один, все слышали, как ты прапорщику поддакивал, когда он орал, почему поражений мало, зачем, дескать, плохо целите, волнуетесь. Не ты ему в голос пел: "Верно, дескать, его благородие говорит. Вы, ребята, не волнуйтесь, на мушку правильно берите"?
Кирпичников перебил:
– А ты всерьез взял, дурья твоя голова! Я ж нарочно, втереть ему, офицеру... Глаза отвести...
– Брось!
– отмахнулся солдат.
– Чего отводить-то было? На кой ляд? Кто тебя за язык тянул? Да ты чего огорчаешься? Я ж не со зла. И какой бы с тебя был старший унтер-офицер, без малого не фельдфебель, ежели б ты начальства руку не держал. Новое будет начальство - будешь его слушаться, только и всего.
Кирпичников круто обернулся, явно обиженный, и пошел было. Мартьянов придержал его за рукав.
– Стой, куда... Нашли время ссориться... Мало ль что за кем было... Вина больше - больше и выслуга, так-то старики говорят. Конечно, ежели без волынцев солдаты выступят...
Марков почесал бороду.
– Выступят, думаешь?
Мартьянов засмеялся.
– Ты, я вижу, собрался завтра вчерашний день с заду ловить.
И взбросил винтовку на плечо, круто обрывая разговор.
– Пошли, павловцы.
Глава 31
Лебяжья канавка
Ночь спустилась совсем. Мгла. Только с Адмиралтейства упорные тянутся, перекидываясь со стороны на сторону, щупая крыши и улицы, белые, ярко холодные прожекторные лучи.
– Как же теперь, братцы?
Павловцы промолчали на мартьяновский вопрос. Они стояли тесным кружком на Конногвардейском бульваре. Мороз крепчал. Ныли натруженные за день беспрерывной ходьбы ноги.
Целый день на ногах. Правда, не зря топали. И с преображенцами ладно как будто поговорили, с волынцами - и того лучше. Только с разъездом 9-го кавалерийского запасного дело не вышло: повздорили... Ну, да конные, известно, не головой, другим думают. Да и значения особого нет: у драгун и казаков лошади до того замотаны, что еле ноги переставляют. Куда им в атаку... овса пятый день нет.
Толкнулись было и к морякам, в Крюковские казармы. Тоже не вышло. Усиленный - отборный, надо полагать, - караул, офицер на самом виду: сразу же выскочил. С морячком каким-то, однако, перекликнулись через окно: в город увольнения матросам вторую неделю нет, сидят взаперти. И вскрыться нечем - винтовок матросам не полагается по береговому положению.
– Теперь куда?
Ивасенко сказал нерешительно:
– Заночевать, что ли? Чайку глотнуть? Намаялись, собственно... А завтра, похоже, к расчету строиться. Напрасно мы тогда с канала, как городовиков распатронили, сразу с рабочими не ушли. Звали ведь... Хорошие ребята. И обогрели бы и напоили...
Остальные поддержали:
– Верно. А с утра, благословясь, с ними б ахнули.
– До утра далеко еще, - отозвался Мартьянов.
– Может, успеем еще кой-чего по своему хозяйству справить... Рабочие, ты что думаешь, сейчас сидят чаек попивают? Готовятся... Я так соображаю, что ежели на Марсово, в полк?
– Думаешь весь батальон поднять?
– задорно спросил молодой, безусый георгиевец.
– Знаменито бы вышло: с двадцати человек да сразу на шесть тысяч. За спрос, как говорится, денег не берут. Пошли.
Павловские подъезды и ворота с Марсова оказались запертыми наглухо. Синими искрами искрится на пустом замерзшем поле снег. Обошли кругом - с Миллионной тоже нет свободного хода: калитка на замке, за высокой решеткой одинокие поблескивают штыки часовых.
– А ну-ка, откупори, земляки.
Часовые не отозвались, однако у решетки вырос офицер, в ремнях, во всем походном доспехе.
– Откуда?
– С наряда.
Офицер присмотрелся.
– Мартьянов, никак? Милости просим. Давно ждем.
По-глупому сказал офицер. Если ждут - ясно зачем. Сказал по-глупому и еще глупее того: засвистал в свисток.
Тотчас хлопнула из казармы, из караульного помещения, дальняя дверь. Через двор побежали солдаты.
Мартьянов дал своим знак - стронулись.
– Нет, мы еще погуляем. Пошутил я насчет заходу. До радостной встречи, ваше благородие!