Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

«Многоуважаемой пани казацкое спасибо за внимание. Посланец пани Оборской, который должен был доставить это письмо, с честью погиб в военном деле. Вместо него посылаю своего казака. Мое вам почтение и пожелание долгих лет.

Сотник Северин Наливайко, по милости князей Острожских старшой украинских казаков».

Барбара смяла бумажку и приложила руку к забившемуся сердцу. Потом поднесла к свечке и сожгла эту вязь каменно-холодных слов. Когда же услышала шаги, поспешно растерла в ладонях сухие васильки и заполнила ароматом итальянских духов комнату, где перед этим разнесся запах горелого.

Замойский, помедлив около дверей в покои жены, все-таки решил зайти к ней. Смешанное

чувство вины и ревнивого любопытства гнали графа к жене. Она сидела за столом, мертвенно-бледная и отчужденная. Пред глазами были разложены куски разорванного письма. Как над покойником, склонилась над ним Барбара — и никакого внимания мужу. Графа пронизал холод этой ненависти.

Тем сильнее потянуло его к этой женщине: сказать ей слово утешения, вымолить прощение и хотя бы каплю ласки. Бросил взгляд на разорванное письмо. Воспитанница Оборской, паненка Лашка, с глубокой печалью в словах, но спокойным почерком извещала Барбару о смерти общей подруги Сюзанны Середзянки. Граф застыл на месте.

7

Но у Жолкевского было еще одно письмо, действительно от Северина Наливайко к канцлеру Речи Посполитой Польской. Жолнеры Жолкевского перехватили посланца Наливайко и, отобрав почту, в оковах отправили его в темницу одного из краковских монастырей, принадлежавшего иезуитскому ордену. А письмо это Жолкевский пока удержал у себя.

И по уходе от Замойского Жолкевский еще долго находился под впечатлением неудачи своей интриги с письмом Лашки к графине. Он надеялся, что толерантный Замойский уничтожит письмо, не читая, и графиня не получит его. Случилось же иначе.

А впрочем, прочитала ли пани Барбара в письме своей подруги о какой-то вежливой благодарности сотника Наливайко или нет, — своего Жолкевский добился. Граф еще более возревновал свой цветочек к степному красавцу, а этого и надо Станиславу Жолкевскому.

«Казацкое спасибо… почтение…» Шельма, мерзавец. Никто вам не поверит, что то путешествие ночами наедине и затянувшийся визит в Стобнице были только невинными проявлениями вежливости..»

Пробужденная злоба и страсть смешивались с завистью и терзали гетмана. Он вскочил со старинной кушетки — память от деда Яна Феликса — и, как ужаленный, заметался по комнате.

«А, дьявол! Проклятье чести… Отчего она мне так полюбилась? «Казацкое спасибо за внимание…. почтение..» Мерзавец, учен и ты на чужих женах, целомудренным притворяешься. Но на этом я тебя и поймаю… Уважу, пся крев, позором на краковском плацу… Назло этому цветочку… если не пожелает добровольно подарить мне свою молодость… Сама красоту к моим ногам сложишь, как Иродиада голову Предтечи…»

Иногда ему становилось жаль. своего старшего друга Яна Замойского. Счастье перестало ему улыбаться с тех пор, как в семье появилась эта жена. А как улыбалось когда-то!

На этой свадьбе Замойского с Барбарой Жолкевский уже не ехал в виде Дианы, в зеленом уборе, среди четырнадцати нимф, как это было на свадьбе Яна с Гржижельдою Баториевной. Тогда Станислав был почти юношей. Не слава гетмана, не война, а молодость ему тогда служила. А теперь? Только псом дворовым еще больше прислужился Яну, да… жены Яна не одинаково ценят его услуги. Гржижельда на втором месяце после свадьбы улыбалась Жолкевскому наедине и клятву верности мужу топила в поцелуях и краденых ласках. А Барбара не скрывает своего отвращения к Яну и на домогательства и любовь Жолкевского таким презрением отвечает, что кровь стынет в жилах.

Ян Замойский свое от жизни взял. Коронное канцлерство, гетманство, богатство, слава, академия и… четыре законных жены, одна другой моложе!..

«Ну, держись, мерзавец Наливайко!»

Гетман,

прихрамывая, зашагал по комнате. Потом достал из подола кунтуша письмо Наливайко к коронному гетману Замойскому и при свете свечей снова перечитал его:

«Вашей мощи, коронному гетману и прославленному мужу панства Речи Посполитой, наше письмо.

Осмеливаюсь уведомить вашу милость, что ваш покорный слуга, сотник Наливайко, оставил пана княжича Януша и доверенным слугою воевод Острожских не есть уже. Узнали мы, что нашему краю, а также и короне польской угрожает вторжение бусурман, а поэтому и решили, что не время нам свои казачьи руки и рыцарскую отвагу держать на затворе и в безделье. С разрешения пана нашего собрали мы крупный отряд и отдаемся вашей гетманской милости и руководству. Просим, если будет ваша панская милость, дать указание, в какой стороне лучше нам стать вооруженным, на какого врага, а также разрешения останавливаться на постой у богатого панства, где бы мы и продовольствие могли доставать, пока в том будет нужда.

На границах Речи Посполитой Северин Наливайко своею собственной рукой. 27 дня сего месяца, года господа 159…»

Жолкевский сложил письмо, намереваясь порвать его.

Но потом раздумал, подошел к своей воинской походной суме и сложенное вдвое письмо осторожно просунул меж своими бумагами.

— «С разрешения пана нашего…» Посмотрим, кто этот пан такой — пригодится… — проговорил сквозь зубы и улегся спать.

В окнах загорались лучи летнего рассвета.

8

Турки давали себя чувствовать балканским государствам. Ежегодные набеги мартольозов и постоянная угроза общего нашествия заставляли народы — молдаван, валахов, семиградцев — дрожать от страха перед разорением, которое причиняли проходившие через их земли войска враждующих сторон.

Растянется по стране бесконечный обоз как будто и не врагов, а просто войск: мусульмане ли идут на христиан, возвращаются ли христиане из похода на мусульман — и те и другие показывают свою силу на достоянии тех, по чьей земле проходили. Военный поход ломает все условности писанных законов. «Какой болван, — говорили в войсках, — возвращается из похода без доброй добычи?..»

И брали. Брали, не справляясь, у кого берут, у врага или у союзника. Когда через поселения шли христиане, они не упускали из виду иноверцев. От православных доставалось магометанам, евреям, католикам. Католики не спускали православным, евреям и опять же магометанам. А магометане истребляли всех, кто был не их веры. И жажда наживы господствовала в этих набегах над всеми другими соображениями не оплачиваемых своими господами воинов.

Император австро-венгерский Рудольф II давно стремился мечом и кровью разрешить восточный вопрос. Рассчитывать на помощь государств-соседей нечего было. Король Генрих IV французский был благодарен султану за помощь против Испании и незаметно отстранился от восточных дел. Королева Англии Елизавета одинаково недолюбливала как Габсбургов, так и турок. Но когда взвесила, что ей было выгоднее в ту минуту, то отправила посла к туркам и подписала с ними мирное соглашение. Только к Речи Посполитой не обратился Рудольф. Молдавия, Валахия, Семиградье — такие же лакомые кусочки и для Польши. Коронный гетман Ян Замойский старательно и на удивление ловко и последовательно выполняет давнишние планы Батория, — это Рудольф хорошо знает и понимает. К тому же рана, нанесенная поражением, которое потерпел брат Максимилиан под Бычиною, еще свежа, кровоточит, — может ли Рудольф пренебречь всем этим и обратиться к Польше за помощью? Поляки и в короли себе выбрали шведа по совету турка, назло короне императора…