Наливайко
Шрифт:
Наливайко глубоко и тяжело вздохнул. Потом, будто пробудившись от минутного сна, спокойно заговорил:
— Ну, вот и весь разговор, да и утро подходит.
А болтовню про Сюзанну с воеводой оставьте… Того дурака из церкви выпусти и посоветуй ему не попадаться мне на глаза. Прощай, брат. Обещание оружия принимаю. Восстанием буду руководить я, а не воевода.
— Опомнись, брат! Мы ведь ни о чем еще не поговорили, у меня свои… свои…
Но Наливайко спешил оставить замок до наступления утра.
5
Брацлавщина зашумела, как потревоженный рой. Сперва,
В Белогрудке люди весь день шумели около хат и вечером собрались на гумне кузнеца Матвея. Шаула будто заранее узнал, что белогрудковцы сегодня соберутся у него во дворе. Два года не наведывался домой из княжеских кузниц, а сегодня появился, как первый аист с юга. Из уст в уста, от двора ко двору передавали неслыханную новость: наказанный дозорцами кузнец оставил княжьи кузницы и пришел домой. И никто его не трогает, княжьи дозорцы будто ничего не видят. Такого не помнят даже самые старые на селе.
— Что-то тут не так, ей-ей, тут недоброе что-то.
— А только и всего, что Матвей оставил кузницу и пришел домой.
— То-то и есть, что пришел. А кто его отпустил от воеводы?
— Должен бы кто-то отпустить. Посполитый по своей воле не мог бы уйти. А то давай, пожалуй, зайдем, спросим. Слух такой, что и другие ушли. В Остроге добровольное войско собирается: может, гляди, и леса не панские станут…
На гумно вышел Матвей Шаула, окруженный десятком селян более молодого возраста. Вышел без шапки, как дружка на свадьбе. Местами выгоревшая от солнца и жара кузницы отцовская свитка не застегнута и поясом кармазиновым не подпоясана. Верхняя замасленная пуговица из сыромятной кожи держалась только на одном ремешке и моталась, как переспелая ягодка.
После стремительного ливня, во дворе на дорожках стояли лужи грязной воды, под ногами разбрызгивалась хлюпкая земля. Матвей оглядывал свои сморщенные постолы и стряхивал с них налипшую грязь. Соседи на гумне приумолкли.
— Так вот и есть: то мы были княжеские, воеводству подушную, поземельную отрабатывали день и ночь, а теперь отдали нас католичке.
— Как это отдали? Выходит, значит, что мы скот безрогий?
Матвей рассмеялся.
— Хуже скота стали. Мы стали теперь собственностью, все равно, что кисет или истик. За несколько дубков, которые нужны были, чтобы поправить хату, я уже два года отрабатываю, а неволе моей и конца не видно. А кто слышал, что лесок понад Горынью панский? И дед мой не знал этого, и отец удивился бы, что сын его Матвей панским кузнецом стал за два дубка из этого леса. Был лес наш, крестьянский, а отошел к пану. Пан король грамоту написал — и все. Какое божеское или человеческое право имеют эти польские короли торговали мною, человеком живые люди, мы, — только потому, что не паны, что работаем в поте лица, — мы, выходит, пересчитаны, как караси в рыбацкой корзине.
— Отходим?..
— Отходим во владение пани Середзянки. Хоть она и чешка, а не полячка, но панское ярмо одинаково натирает шею нашему брату. Воевода подарил нас вместе с землею, со скотом, с собаками, и будьте уверены, король напишет грамоту и на это.
— А жена Януша, — вмешался ктитор из церковной часовни на селе, — ксендзов навезет и нашу православную, прародительскую веру заменит верой панской, католической.
Раздались возмущенные голоса:
— Не позволим! Не будут они торговать нашим телом, нашими душами! До каких пор будем терпеть такое?..
— Чертей им три короба в печенки!
Белогрудцы заволновались. Кое-кто переломил о колено дубовую палку и, махая в воздухе обоими обломками, грозился, выкрикивая слова протеста, ненависти к панам, слова призыва к освободительному бунту.
— Пани забавляется с красавчиками, а нам расплачиваться за это распутство? Дождались…
— Кожу сдирают с живых!
— То-то же, люди добрые, — отозвался Шаула, — так откликнемся на восстание народное против всякой панской напасти. Добровольное войско казачьим зовется, своих полковников, гетманов выберем.
— Ив реестры впишут?.
— Сами себя впишем. Только это будет не та нобилитация королевская, которая, вписав в реестры, перекрестила нашего брата в задрыпанных панков…
— Верно говорит Матвей.
Селяне слушали кузнеца как благовестника нового, взлелеянного в мечтах времени. Вместо тяжкого, подневольного житья — вольное казакование. Каждый, как умел и понимал, рисовал себе новую жизнь без пана. Кое у кого из крестьян появились сабли за поясом, а один забрал даже ружье у Воеводского дозорца. Идти казаковать решили немедленно, сегодня же.
Стало вечереть, когда ко двору кузнеца подъехал толстый, приземистый всадник. Пока он сидел на коне и заглядывал во двор, будто соображая, куда он приехал, казалось, что его посадили на седло, как ребенка, и пустили по дороге. Шел конь, пока шел, а теперь стал. Но вдруг это чучело ловко соскочило с коня и направилось во двор. Матвей оглянулся и узнал попа Демьяна.
Из гумна суетливо метнулось несколько трусливых поселян. Матвей остановил их и вышел навстречу попу.
— Благословите, отче… Проведать семью приехал, два года не виделся с детьми, с соседями.
— Господь бог да благословит тебя, брат. Похвально сделал, что семью и соседей проведал. Не был ли здесь, часом, сотник Наливайко среди вас?
— Сотник Наливайко? Не был отче, вот и соседи скажут.
Не случайным показалось Матвею это появление попа у него на дворе. Но приехал он один. Только не вздумал бы он заночевать. Впрочем, в Белогрудке есть и сольтисы, и дозорец. У них дома лучше, чем у кузнеца.
Крестьяне снова стали сходиться в кружок. Отец Демьян в дом не пошел. Важно оглядев двор, стал присматриваться к людям. Некоторые прятали сабли, пятясь за спины других. Но поп успел заметить вооруженных, тихонько улыбнулся кому-то в толпе. Шла молчаливая борьба: кто первый заговорит? Шаула не выдержал: