Наливайко
Шрифт:
В Замостье въехали, когда на горизонте угасли последние лучи июльского солнца. Дневной зной поднимался вверх, уступая свежим вечерним порывам ветра.
Замойский на этот раз не вышел встречать друга. Жолкевский сам прошел к нему в кабинет, как привык делать это в течение десятков лет своей верной службы этому прославленному мужу Польши. Не сдержал хромоты на левую ногу, отчего одна шпора резко забренчала в деловой атмосфере домашнего кабинета канцлера.
Поздоровались, будто вчера только расстались. А прошло с последней встречи в Андрееве, в посольской избе, добрых девять
— Меня интересует, Ян, Варшавский сейм. Верно ли, что православный выскочка, воевода из Черкасс, князь Вишневецкий докладывал Польше об Украине? Великая Польша не нашла более достойного.
Замойский не сразу настроил себя на дружескую беседу. Невесело ему, хотя причины его печали другие. Не повезло ему и с этой женой. Подозрения… догадки… а тут еще и женские капризы… Вдруг ей захотелось проведать пани Середзянку в Дубно. В этом как будто бы и нет ничего предосудительного для его графского достоинства, — ведь Середзянка теперь супруга князя Януша. Сюзанна была подругой Барбары по краковской школе, куда из Чехии привез ее старый Середзян. Но чешка она, не кровная полька. Хотя и это «бы ничего… Но почему в Дубно? Ну… вызови ее к себе в гости, прими ее одну, без… этой езды на гусарских конях…
У Барбары, по мнению Яна, странные, далеко не патриотические взгляды на украинское казачество. Когда же сойдутся две женщины в окружении этих… казаков, то они могут много чего наговорить друг другу и третьему, чье имя одинаково угрожает чести и Януша Острожского, и Яна Замойского. Опять молва пошла по Украине об этом удачливом на женские привязанности красавчике, гусарском сотнике Наливайко.
«Не верю я, что он и в самом деле неприступен для светских дам и что какой-то рыбачкой лишь увлечен. Да и откуда Барбара знает об этом…»
В голову Яна Замойского прокрадывались нехорошие — подозрения. И приятные воспоминания Барбары о путешествии прошлой осенью к родителям вместе с сотником, и частые расспросы о нем, наконец эта трепетно-счастливая беременность ее с той осени, а теперь еще скоропалительное желание поехать в Дубно — все это, как ночные кошмары, мучило седоголового канцлера Замойского.
Сегодня Ян был суров с женой и не только отказал ей в поездке в Дубно, но и намекнул на свои антипатии к этому сотнику.
Теперь совесть терзала его за грубость с молодой и действительно одинокой в этом Замостье графиней. Ведь брал он ее не по любви, он собирался ехать за границы Речи Посполитой и жениться на чужестранке. Но по политическим мотивам ему оказалось необходимым породниться со своим подканцлером Тарновским, — с некоторого времени подканцлер стал пользоваться особым благоволением короля Сигизмунда. И судьба Барбары была принесена в жертву дипломатическому браку.
Тревожил канцлера этот король. Кто мутит Сигизмунду его крохотную королевскую голову, канцлер не знал. Но что он не доверяет ни канцлеру, ни польному гетману и ненавидит их — это несомненно. Король теперь почти равнодушен к советам Замойского, и духовник Петр Скарга решает, который из них полезнее государству. «Швед» не мог не знать, что Ян Замойский правил этим государством в продолжение всего царствования короля Стефана Батория, что за это время страна прославилась несколькими победными войнами и расширила свое влияние на восточные окраины. Знал король о государственном уме и победах канцлера, но не мог простить ему активного сопротивления браку короля…
«Короли!.. — думал иногда Ян Замойский. — Единственная, и то сомнительная, капля крови Ягеллоной держит вас на троне. Только за нее, за эту каплю крови знаменитых поляков, я готов отдать все самое дорогое для меня, но… не Сигизмунду оценить это…»
Вот какие сердечные волнения и тревоги честолюбия отягчали голову канцлера, когда его навестил Станислав Жолкевский.
— Дела, пан Стась, такие дела…
— Уж не случилось ли чего с академией? — не скрывая дружеской иронии, спросил гетман.
Замойский. удивленно взглянул на него.
— Ты, Стась, обижаешься на меня?
— Сохрани бог, с какой стати?
— Так при чем же тут академия? — Замойский достал из ящика стола солидный пергамент. — Вот тебе и об академии — сам Маласпина, папский нунций, пишет: «Со слов уважаемого блюстителя православия, Адама Пацея…», — ну, он еще не знает, что Адама Пацея мы снова православным сделали в интересах унии… — «узнали мы и папа Климентий я новой академии вашей и о капелланском отделе в ней. Сам папа обещает почтить благословением этот новый источник света христова…» Слышишь, пан Стась? Климентий восьмой! Однако есть дела гораздо более тревожные. Об Украине сам вот спрашиваешь вместо слова привета другу.
Жолкевскому стало неловко, но он постарался не показывать виду, не уронить достоинства известного уже в то время в Польше полководца Жолковского.
— Прости мне, пожалуйста, мою запальчивость, мой пан Ян…
— Оставим об этом. Только приехал я с сейма, как уже должен с посольством в Австрию выехать… Сигизмунда к шведам снарядили на сейме, да еще как снарядили! — выкладывал Замойский новости одну за другой.
— Слышал, что снарядили его. Отец короля на тот свет отправился, говорят?
— Двести тысяч злотых Великая Польша дала на эту поездку да сто тысяч Литва дает… Как будто мы злоты из казачьего гумна, как полову, загребаем. Глинский выскочил с предложением о двухстах тысячах, и сейм… промолчал. А это ведь то же самое, что согласие.
— Триста тысяч! А жолнеры вот-вот бунт устроят, не получая коронного жалования. Не сегодня — завтра нобилитованные казаки объединятся с чернью… Украина начинает походить на подросшего пасынка: понемногу вытягивается и выходит из послушания отчиму.
— Поэтическое сравнение, достойное Яна Кохановокого, но никак не патриотическое, пан Стась. Эти украинские хлопы и на пасынков не похожи. Только в ярмо запречь, в работу и в молитву эту обезумевшую чернь, тогда она успокоится. Благородные же реформы наши ведут только к развращению польского быдла, а украинскому дают лишний повод вырваться из-под нашей власти, из-под владычества польского. Что пану шляхтичу здорово, то хлопу — болячка зависти и смерть, пан Стась…
— Эту горькую истину вполне разделяю, любезный пан Ян, — возбужденно подхватил Жолкевский.