Наливайко

Ле Иван Леонтьевич

Замойский вышел из-за стола:

— Вы желаете знать, пан Станислав, что происходило на сейме? Наша шляхта одурела от своеволия, живя на кресах среди казачества. Вишневецкий вторым королем считает себя на Днепре, в Черкассах. Он вообразил своим глупым умом, что Критшоф Косинский был действительно врагом Речи Посполитой, мало того — даже наемником московских бояр. Заманил его в корчму и пьяного зарезал, как кабана. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет.

— Ну, а теперь? Неужели не понимает он политического вреда этого убийства?

— Разумеется, с нашей помощью понял, притворяется испуганным,

просил помощи у сейма. Знаю от Януша Острожского (я рекомендую его королю в качестве краковского каштеляна), что Криштофа убили по наущению старого воеводы, который догадывался о нашей причастности к бунту Косинского. Помнишь, верно, его намеки: «Знать, по наущению чьему-то…» Однако же мы посоветовались с гнезненским и краковским делегатами и дипломатично выразили воеводе благодарность за подавление бунта Косинского. Это произвело блестящее впечатление: Вишневецкий два дня не разговаривал с Острожским и отвел свою свиту на западную сторону Варшавы, где поместились люди литовских воевод. Но спустя некоторое время Вишневецкий обратился к королю с просьбой помирить его с брацлавским воеводою. А король наш в тонкой политике не разбирается и к тому же во всем действует мне наперекор…

Замойский увлекся и вновь горячо переживал недавние дела в сейме, долго и детально рассказывал о варшавских событиях. Смерть шведского короля, отца Сигизмунда, произошла до созыва сейма. Но на сейме об этом говорили только до тех пор, пока не отправили осиротевшего короля Речи Посполитой на похороны отца. И лишь потом встали жгучие государственные вопросы. Со всех сторон Украины идут недобрые вести о казаках. Григорий Лобода с несколькими сотнями низовиков и реестровиков орудует на кресах.

— Мы сильно ошиблись, считая, что расколем Украину, переименовав реестром тысячи казаков в шляхту. Из этого произошла, пан Стась, только новая беда. Нобилитованные украинские казаки, помимо всего, теперь считают себя обиженными из-за жалованья, из-за одежды. Вместе с прочей чернью они выходят из повиновения старостам и воеводе. Своевольные казаки собираются в группы, в сотни, бунтовщиками себя провозглашают и свое недовольство уже проявляют в самовольных действиях… А корни всего этого гораздо глубже, пан Стась.

— Украина смекнула, что становится провинцией польского королевства?

— Не Украина смекнула, Станислав, а наши же наместники, и первый из них — воевода Острожский. Старику умирать пора, а он короны захотел.

— А народ?

— Народ — голь, повесы. Если бы наша государственная канцелярия была свободна от разных жалоб шляхтичей, если бы у нас было больше времени и возможности заниматься своими кресами, дело обстояло б иначе. Иезуиты пророчат за грехи кары божии и короля дважды и трижды на день в костел водят. Ему некогда самому решать государственные дела. Скарга готов проклясть всю молодую Речь Посполитую и заодно с диссидентами чернит всех подряд, — того и гляди, жди бунта и в самой Великой Польше. Во имя Иисуса этот иезуит послал бы на костер вместе с диссидентами половину Польши. А у нас ведь немало православных и среди знатной шляхты.

Жолкевскому показалось, что Ян намекает и на него. Станислав Жолкевский на глазах у людей был католиком, но тайно, через доверенных лиц, поддерживал православную церковь и наедине молился богу схизмы. Это, однако, не мешало

ему уничтожать огнем и мечом людей православной веры. От отца он унаследовал выгодную науку: «Молись, как твоя душа принимает, а крестись, как пан король желает.,»

— Какие же постановления вынес сейм относительно украинских дел?

— А опять то же самое: расставить войска по Днепру, строить крепости вплоть до самой Сечи. Разрешено уничтожать украинских бунтарей без суда, военной расправой. Этот закон намного облегчит управиться с Украиной, под него можно подвести все.

— С самыми лучшими законами и с самыми суровыми постановлениями, Ян, трудно помочь государству в управлении восточными кресами, потому что они — порождение дьявола…

— Что я слышу? Пан Станислав Жолкевский в панике от одних слухов о своевольничании черни на Украине! Эти дьяволы ловко орудуют граблей, а не саблей. Наибольшее зло от них в том, что турка, как собаку, дразнят и могут вызвать вторжение орд в нашу страну. Нам с тобою, Стась, только великие дела могут вернуть королевскую милость и доверие. Какого же лучшего случая искать тебе, полководцу? Нарочито выждать, чтоб это быдло побольше навредило короне, шляхту немного бы потрепало, чтоб король почувствовал надобность в тебе, Станислав, а потом и ударить… Припомни мое слово: сам король назовет спасителем и тебя — гетмана на поле битвы — и меня — гетмана коронного и организатора этого спасения страны…

— С надеждой на Иисуса Христа попробуем в добром здравии… Наливайко помнишь, Ян?

— Наливайко? Красавца-дипломата от Острожского? Не забивал себе голову, пан Стась, такими пустяками. А в чем дело?

— Это не пустяки. Наливайко, возможно, с граблями не будет знать, что делать, за какой конец руками взяться, но такого мастера на саблях драться во всей Европе не сыскать!.. Благодаря хитрым уловкам киевский воевода выпроводил несколько многочисленных отрядов бунтарей за пределы воеводства. Гетманом этих войск хоть и объявил он какого-то Шаулу, но Наливайко не сходит с уст у этих бунтарей. Кажется, они пойдут на службу к императору Рудольфу воевать против турок.

— Это достоверно известно или только слух>

И при чем тут Наливайко?

— Совершенно достоверно, сведения из надежных источников. А Наливайко с несколькими сотнями преданных ему людей спокойнейшим образом отправился вдогонку Шауле, прослышав, видно, что его имя поднимает народ. Наливайко — настоящий воин, Ян, страшный воин! Если он желает только позабавиться казакованием, то, верно, на Сечь подастся, помирится с Низом — и все. Но чую я, что эта буйная голова преследует далеко идущие политические цели украинского бунта…

Замойский и без того едва сдерживал свое нервное отношение к разным слухам об Украине. А при имени Наливайко, да еще в таком невольно-хвалебном тоне, в каком говорил о нем Жолкевский, лицо его исказилось, и он обрушился на гетмана:.

— Почему же я об этом ничего не знаю, пан гетман? Януш Острожский на-днях был — и ни слова. Или, может быть, то заговор против меня и среди моих ближайших друзей, пан Станислав?..

В комнате стемнело. Канцлер был этому рад, — тьма скрывала его неожиданную ярость. К счастью, в комнату вошла графиня Барбара. Граф замолчал на полуслове, а Жолкевский вскочил и кинулся на встречу хозяйке.