Нам здесь жить. Тирмен
Шрифт:
– Господин Изюмский! В целях конспирации разрешаю перейти с человеческого языка на тот, который вам ближе. Но только на время операции. Усек, братан?
«Братан» «усек» не сразу. Наконец соизволил кивнуть:
– Так точно. Понял. Да тока, блин, хрена он там человеческий! Кто же так сейчас чешет, подруга? На тебя, блин, посмотришь – вроде телка видная, все при тебе, а как базлать начнешь…
– Фильтруй базар, пацан, – в очередной раз посоветовала я. – Я котелком звенела, когда ты, шкет, еще сопли жевал!
Он вновь хмыкнул, решив, вероятно, что старший следователь Гизело входит в роль. Не поверил. И хорошо, что не поверил…
– Слышь, братан, а как тебя называть?
Имя-отчество его, я, конечно, забыла. Если вообще когда-нибудь знала.
– Вованом, – гулко вздохнул дуб. – А ты, подруга, стало быть, Эрка?
– Эра, – как можно спокойнее поправила я. – А впрочем, без разницы…
Открыть дверцу этот болван не догадался, но я обошлась и без него. Итак, «Казак Мамай». Интересно, за что этого беднягу к подобному заведению приплели?
Дуб решительно взялся за круглую, блестящей меди, ручку – и замер.
– Мне первой войти? – подлила я масла в огонь.
В ответ прозвучало негромкое «Блин, пидоры драные!» – и доблестный господин Изюмский от души рванул дверь. Бог весть чего он боялся. А весело было бы, встреть его за дверью трое напомаженных амбалов в кожаном прикиде и потащи раба Божьего прямиком в темный угол, как в одном старом кинофильме. Там подобное заведение, если память не изменяет, называлось «Устрица»…
Все обошлось. Никто нас не хватал, не хлопал по выступающим частям, и даже швейцар оказался самым обыкновенным: без помады и румян на физиономии. Разве что на меня посмотрели как-то странно, но это могло быть и результатом воспалившегося воображения. Через несколько минут мы уже сидели в небольшом уютном зале, почти утонувшем в темноте, вокруг играла тихая музыка, под которую еле заметно шевелились парочки – вполне разнополые. Я начала понимать, что «Мамай» – не из худших заведений.
По крайней мере, на первый взгляд.
Взгляд второй дал те же результаты. Официантка (официантка!) поставила нам на столик по бокалу шампанского, проворковав: «От заведения!», за шампанским последовали орешки. Я протянула руку к бокалу…
– Ну, пидоры, блин! – дуб заскрипел зубами и затравленно оглянулся.
– Чего киксуешь, Вован? – поразилась я.
– Киксую? – дуб перешел на шепот, наклонился. – Ты, Эрка, глаза разуй! Видала?
Его взгляд уперся в нашу официантку, деловито направлявшуюся к стойке. Я присмотрелась, хотела переспросить, вновь всмотрелась – и вопросы отпали. Да-а… Косметика и женский корсет творят чудеса, особенно в полутьме. Но ведь голос! Хотя…
Я оглядела парочки, продолжавшие обжиматься под старомодный «медляк» – и только вздохнула. Две «девушки» из четырех – точно; третья, скорее всего, тоже не третья, а третий… А впрочем, чего удивляться? Знали ведь, куда шли!
– Отставить! – шепнула я. – Лучше осмотрись, только незаметно. Его здесь нет?
Дуб начал ворочать шеей. Тоже мне, профессионал! Правда, и профессионалу в такой темноте ничего не увидеть.
– Потанцуем? – я встала, автоматически поправив слегка висевшее на мне платье. И когда это я успела похудеть?
Кажется, придется работать самой. На племянничка надежды мало.
Дуб сопел у меня над ухом, переступая с ноги на ногу с изяществом контуженного медведя. Губы его шевелились; если внимательно прислушаться, можно было разобрать слова. «Зародыш в яйце, яйцо в гнезде, братан при теле; мужик, блин, при своем деле…»По-моему, это был заговор для невольных трансвеститов, а не от беды гомосексуализма. Или господина Изюмского так припекло, что он ничего более подходящего вспомнить не смог? Ладно, простим, сделаем вид, что не заметили…
Стараясь не морщиться и уж тем более не прыснуть в рукав, подобно юной курсистке, я как можно незаметнее скользила взглядом по столикам. Половина мест пустовала, а среди тех, кто заглянул сюда этой ночью, никого похожего на виденное мною фото не оказалось. Зато я сумела убедиться, что не три, а все четыре танцующих пары – одной масти. Вскоре к нам присоединились еще двое, на этот раз уже без всякой конспирации – в джинсах и свитерках. Я представила, что может подумать здешняя публика о нас с «Вованом» (точнее, обо мне) и мысленно поклялась: в следующий раз, буде охота не удастся, направлю сюда лично господина Ревенко. Хорошего понемножку. Хотя нам еще повезло. Окажись этот Кондратюк, к примеру, кентавром…
Дотанцевав, мы вернулись за столик (отодвинуть стул племянничек опять-таки не догадался) и переглянулись.
– Нету, – хмуро бросил Изюмский и скривился. – Ну, пи…
– Еще раз скажешь, по губам дам, – пообещала я. – Достал!
Настроение начало понемногу портиться. Что я тут делаю? Можно, конечно, использовать время с большим толком – хотя бы переговорить с посетителями (да и с новым барменом) о Трищенко. Убиенного здесь, конечно, знали, но… Но мы вроде как в засаде, хотя для такого дела вполне достаточно было бы прислать сюда сержанта.
Темнота позволяла слегка нарушить строгие правила, и я, чуть привстав, вновь осмотрелась. В зале появились двое новеньких, но никого, похожего на искомого злодея Кондратюка, не оказалось. Подойти к стойке, перекинуться словцом-другим с барменом?
Нет, рано.
Дуб начал что-то вещать на странной смеси человеческого и родного, но я цыкнула, и «Вован» послушно заткнулся. Ладно, раз делать нечего, остается думать. Про убиенного бармена думать пока рано, а вот о Молитвине – в самый раз.