Наперекор судьбе
Шрифт:
– Не знаю. Помнишь, каким влиянием пользовался Мосли, пусть и недолго? Поневоле задумаешься. Быть может, мы стадные животные. Возможно, у нас есть подспудная тяга делать то, что делает стадо, и повиноваться вожаку. А самым слабым не место в стаде.
– Но ведь это жуткая мысль. Получается, что Лукас – милый и нежный малыш – может вырасти и превратиться в безжалостного головореза, если ему встретится какой-нибудь вожак и поднимет в нем стадный инстинкт.
– Нет, ему это не грозит, – неожиданно улыбнулась Венеция. – Он сын Люка. А Люк не превратился в стадное животное. Он столько времени прожил в условиях смертельной опасности, но человеческий облик не потерял. Он не делал мерзостей ради спасения собственной шкуры. Он погиб, пытаясь
– Да, – согласилась Адель и впервые за все это время улыбнулась. – Ты права. Я так и сделаю.
Она решила провести скромную поминальную церемонию в эшингемской часовне. Ей уже не хотелось, как раньше, обратиться в иудаизм и воспитать детей в традициях иудейской веры. Ей было довольно того, что она успела узнать об этой религии. Участников церемонии можно было пересчитать по пальцам: она, дети, Венеция и Кит, который по-прежнему жил в Эшингеме. Ей очень хотелось пригласить и отца, всегда симпатизировавшего Люку. Но он не мог приехать сюда один, а видеть мать на этой церемонии Адель категорически не хотела. Известие о гибели Люка подняло в ней давнюю злость на Селию. Она вспомнила, с каким упорством мать тогда отрицала преследование евреев. Адель с трудом нашла в себе силы сообщить матери о письме и с вежливой холодностью выслушать слова соболезнования. Нет, Селии здесь делать нечего.
Подумав, Адель решила пригласить леди Бекенхем. Как и Венеция, бабушка ей очень сильно помогала все эти годы. Без шума и суеты, со скупой симпатией. Леди Бекенхем сказала, что обязательно придет, и спросила, не надо ли позвать органиста.
– Я не про гимны или хоралы. Просто музыка для поднятия духа.
Адель ухватилась за эту мысль. Она как-то не подумала о музыке, а ведь звуки органа придутся как нельзя кстати, заполняя тишину, которая может быть очень гнетущей.
Они сели на переднюю скамью и прочли «Отче наш». Затем Адель стала читать молитву святого Игнация «Духу Христову». Поначалу она боялась показаться глупой или, хуже того, сбиться и заплакать. Но голос ее звучал все увереннее, а когда она произносила прекрасные слова: «Дабы давать, не заботясь о цене, и сражаться, не глядя на раны», ее голос обрел силу, а сама она ощущала почти что счастье. Дети принесли цветы и зажгли свечи. Венеция произнесла краткую речь. Она рассказала о том, каким замечательным и смелым человеком был Люк. Она рассказала об обстоятельствах его гибели и добавила, что все, кто его знал, должны помнить о нем и гордиться им. Речь леди Бекенхем была еще короче. Она сказала, что мужество никогда не бывает напрасным, пока мы помним того, кто совершил мужественный поступок. Она назвала борьбу со злом одной из важнейших задач каждого человека.
Адель считала, что поминальная церемония поможет ее детям осознать: их отец погиб. Они должны это понять, пусть и на своем детском уровне. До этого она всегда говорила о Люке как о живом. Она рассказывала Нони и Лукасу о том, как они все вместе жили в Париже, говорила, что их папа много работает и никак не может приехать, а когда война закончится, они снова заживут счастливо все вместе. Лукас едва ли помнил отца, а вот Нони помнила. Помнила и очень любила. В ее детской жизни это была первая крупная утрата.
Приехав в Эшингем, Адель села с детьми, обняла и сказала, что их папа умер и больше они его не увидят. Она терпеливо отвечала на их вопросы. Лукас все вежливо выслушал, потом спросил, можно ли ему пойти покататься на трехколесном велосипеде. Они остались сидеть с Нони. Нони немного поплакала. Адели хотелось думать, что это вполне искренние слезы. Потом дочка сказала:
– Я знаю, что папа к нам больше не придет. Но если мы будем о нем помнить, значит он не совсем ушел
– Да, дорогая, – улыбнулась ей Адель. – Ты права. Те, кого мы помним, продолжают жить.
Тогда у Адели и возник замысел поминальной церемонии. Ее боль не стала меньше, и все же Адель почувствовала облегчение, словно хаос в ее душе обрел некий порядок. Там не было надежд, но оттуда исчезло ощущение безнадежности. Теперь она смогла хотя бы немного заглянуть в будущее.
Со временем, узнавая о зверства и ужасах, творившихся в концлагерях, Адель все больше благодарила судьбу, что Люк не дожил до лагерей.
– Об этом страшно даже просто читать. А ведь кто-то это выдержал. Люди возвращались к своим близким и рассказывали. Тут от одного этого можно сойти с ума.
Венеция соглашалась с ней. В концлагерях нашли свой страшный конец три миллиона евреев: мужчин, женщин, детей. Голод, побои, издевательства и – неминуемая смерть в газовой камере. И все только потому, что эти люди родились евреями.
Адель знала: есть еще одно дело, которое она должна сделать, но не сейчас. Когда это станет возможным, она с детьми поедет в Париж и навестит не только Бернара Тувье, но и мадам Андре. Поблагодарит их за все, что они сделали. Пусть убедятся, что Люк, невзирая на гибель, продолжает жить в кругу его маленькой храброй très chère famille.
Глава 44
– Миссис Миллер, у вас дочка. Очаровательная малышка.
«Здесь всех новорожденных называют очаровательными, – подумала ослабевшая Барти, откидываясь на подушку. – Даже если младенец и страшненького вида, ни у кого язык не повернется сказать роженице, что она произвела на свет уродца». Барти несколько удивило, что она способна рационально рассуждать после долгих, изматывающих родов. Тридцать шесть часов, двадцать четыре из которых она провела в родильной палате, а шесть – на специальном столе, где ноги продевают в некое подобие стремян. При этом она была окружена вниманием: заботливые медсестры и акушерки, прекрасный врач. Барти подумала о своей матери, рожавшей в крошечной подвальной комнатке в присутствии одной акушерки, к тому же необразованной и неспособной оказать серьезную помощь. И как ее мать все это выдерживала, да еще десять раз?
– Дайте мне взглянуть на нее, – попросила Барти.
Ей поднесли крошечное существо, завернутое в одеяло. Новую жительницу страны. У дочки были синие, подернутые дымкой глаза и завитки золотисто-рыжих волос.
Барти посмотрела на дочь и подумала об удивительном чуде любви, когда двое соединяются телами, наслаждаясь друг другом, и этого достаточно, чтобы через девять месяцев на свет появился плод их любви. Она родила полноценное человеческое существо, наделенное мозгом, недюжинной волей (в этом можно не сомневаться) и способностью смяться, плакать, любить и ненавидеть. Теоретически Барти и раньше знала, но по-настоящему поняла только сейчас: ее жизнь бесповоротно изменилась. Отныне это будет не ее, а их жизнь – ее и дочери. Их совместная жизнь, которую они будут строить так, как захотят.
Вместе с дочерью в ней родилось новое, незнакомое прежде состояние. Барти даже боялась, что ей оно не присуще. Она ощутила мощный поток любви. Не той любви, какую знала до сих пор, не любви, где центром была она сама, а какой-то новой любви. Любви-опеки, любви-защиты. Барти не находила сравнений. Впрочем, их и быть не могло. Теперь, что бы она ни делала, куда бы ни ехала, ребенок будет вместе с ней. Необязательно телесно, но в ее мыслях, заботах. В ее любви. Та вселенная, где до сих пор жила Барти, сместилась и даже перевернулась. Рождение дочери изменило все ее принципы, казавшиеся незыблемыми, все желания и надежды. В одно мгновение центром ее вселенной стала дочь – маленькое, но самое важное существо, которое она сейчас держала на руках и которое шевелилось. Барти даже показалось, что малышка смотрит на нее сверкающими глазами. Это были глаза Лоренса.