Наплывы времени. История жизни
Шрифт:
Мне постоянно казалось, что прогулки свидетельствуют о моей деградации. Я любил этот город, меня безумно интересовала здесь каждая судьба, но я страдал от стеснительности и не мог разорвать круг отрешенности и одиночества. Жизнь текла где-то мимо. Странно, но при этом я каждую неделю общался с тысячами зрителей, по вечерам заполнявших театр. И все еще многого не признавал и слишком многое проклинал. Однако, несмотря на всю наивность, отчетливо видел, что искусство и чувственность для меня нерасторжимы. Я не мог объяснить, почему защищал свои пьесы так же страстно, как и стыдился их, будто в подоплеке была любовная тайна. Во время прогулок меня иногда охватывали приступы самобичевания, которые свидетельствовали о ложности притязаний на моногамное удовлетворение чувств, когда тебя сжигает и дразнит вожделение. Порой казалось, что мои отношения с Мэри и другими женщинами сковывает необратимый страх. Хотя о Фрейде я знал понаслышке, нетрудно было понять, с чем я боролся: в глубине
Пытаясь сохранить свою семью, которую в течение шести-семи лет подтачивала взаимная нетерпимость, я вынес из этой ситуации много меньше, чем хотелось бы. Отношения в семье, которых страшно касаться трезвым суждением, с детства были объектом моих наблюдений, и в отличие от тех, кто считает «греховным» сам факт их признания, я всегда легко разгадывал подоплеку. При этом они мало соотносились в моем сознании с непосредственным опытом жизни родных и близких, существуя в двух измерениях, реальном и метафорическом. Так, отец виделся безжалостным и грозным гонителем, каким был и в то же время не был. Мать являлась неким чувственным существом, неверным и в то же время по сути совершенно невинным, искушавшим меня увести ее от отца. Я страшно переживал эту раздвоенность, пока не начал писать, а когда научился переводить мучившие меня конфликты в иную плоскость — плоскость искусства, — сразу ощутил радость власти над ними. Тем не менее каждая премьера вызывала мучительный приступ стыда.
Однако радоваться, не имея темы, все равно что хлопать в ладоши одной рукой. И я продолжал прогулки, пытаясь отыскать дорогу в город, ведущую к самому себе. Как-то днем я неожиданно обратил внимание, что уже не первую неделю встречаю на стенах домов и тротуарах надписи «Dove Pete Panto?», что означает по-итальянски: «Где Пит Панто?» Загадочный вопрос чаще всего встречался в портовом районе, свидетельствуя, что у подножия мирных старомодных Бруклинских Высот кипит жизнь зловещих гангстерских синдикатов с убийствами, драками и тихими ночными всплесками воды в заливе, куда сбрасывают мертвые тела. Потом вопрос замелькал на станциях метро, меловыми надписями запестрели здания на улице Правосудия. Наконец, крик подняла либеральная пресса вместе с «Пост меридиан», ежедневной прогрессивной газеткой, которая просуществовала несколько лет после своего появления в годы Второй мировой войны. В прессе сообщалось, что Пит Панто был грузчиком, который пытался организовать сопротивление портовых рабочих засилью власти президента Международного синдиката портовых грузчиков и заправлявших там его подручных, в своем большинстве состоявших в мафии. Как-то вечером кто-то позвонил Панто по телефону и попросил выйти поговорить. С тех пор о нем никто ничего не слышал. Движение, которое он возглавлял, сошло на нет.
Я начал ходить по барам в портовой части города, чтобы что-либо разузнать. В то время героическое исчезло со сцен театров и вместе с ним пропал интерес к трагедии как таковой. Меня заинтересовала судьба молодого человека, восставшего против зла и, возможно, окончившего жизнь на дне реки в цементном блоке вместо гроба.
Хватило пары дней, чтобы понять, что люди в порту боятся говорить об этом. Большинство из них были итальянцы, многие родились в Европе и полностью зависели от благоволения своих работодателей. Побывав через год в Южной Италии и на Сицилии, я понял, что система найма в Бруклинском и Манхэттенском портах была заимствована оттуда. Здесь каждое утро на городскую площадь выезжает управляющий — представитель крупных местных латифундистов. Его ждет толпа крестьян, почтительно расступающихся по обе стороны. Он тычет хлыстом в приглянувшиеся ему лица работяг и, не проронив ни слова, важно уезжает прочь, чувствуя себя Господом Богом, избавившим на сегодняшний день несколько счастливчиков от голода. В смутные времена он появляется на площади в сопровождении вооруженного карабинера. Путешествуя по Калабрии и Сицилии, я стал свидетелем того, как однажды полдюжины солдат с винтовками наперевес уверяли молчаливую толпу крестьян, что система найма останется такой вечно.
Но до этого было еще далеко, а пока зимой в четыре тридцать утра я неизменно приходил в Бруклинский порт, в тот район, что носит название Ред-Хук, и стоял в толпе грузчиков, прятавшихся от дождя в подъездах на Коламбиа-стрит, которая упирается прямехонько в портовые постройки. При появлении босса толпа устремлялась вперед и, замерев полукругом, напряженно ждала указующих жестов и медных номерков, гарантировавших работу на день. Сначала их получали «свои», те, кто беспрекословно платил оброк, а потом, «случайно» обнаружив пару лишних, он великодушно подбрасывал их над толпой. В неистовой суматохе люди хватали друг друга за руки, возникала свалка, а порой и драка. Унизительная процедура поразила меня как грубый акт произвола, но еще страшнее выглядела рабская покорность тех, кто участвовал в ней. Казалось, люди потеряли всякую надежду. Каждый раз в предрассветной мгле я вспоминал книгу итальянского писателя и художника Карло Леви, сосланного Муссолини в Богом забытый край за то, что был евреем, где он написал мемуары «Христос остановился в Эболи». «Америка, — думал я, — остановилась на Коламбиа-стрит».
По Бруклинскому мосту спокойно двигались вереницы машин, а внизу жизнь текла, без преувеличения, по законам Средневековья. Идея грузчиков восстать против всесилия мафии вызвала у меня глубочайшее уважение, особенно когда по безмятежным лицам фланирующих полицейских я понял, что тем, кто задумает изменить устоявшийся порядок, на помощь власть имущих в этом городе рассчитывать не приходится. Пит Панто стал для меня героем, но пару недель спустя я понял, что мне не преодолеть завесу молчания и страха, нависшую над портовым районом, находившимся всего в трех кварталах от моей уютной квартиры. Оставалось только отказаться от своей затеи, поскольку ее невозможно было осуществить. Через несколько месяцев, однако, у меня дома раздался телефонный звонок, и незнакомый человек предложил встретиться и поговорить.
Винценто Джеймс Лонги и его друг Митч Беренсон приехали ко мне в тот же день. С первых слов я понял, что Беренсон решил продолжить дело Пита и организовать в профсоюзе портовых рабочих оппозицию господству Райана. Он опирался на недавно возникшую в районе Ред-Хук ячейку Американской партии труда. Ту часть города, которую он избрал полем для своей деятельности, едва ли можно было назвать спокойной, поскольку весь портовый район контролировался мафией, способной легко разделаться с ними. В консервативной атмосфере общественной жизни конца сороковых годов она скорее всего даже не понесла бы за это наказания. Образ этих двоих на десятилетия определил мое представление о современном радикале.
Беренсону было под тридцать, он оказался полноватым, округлым, крепко сбитым рабочим с отмеченным оспинами лицом, лысым, с кривым носом и высоким, напоминавшим бетховенский, лбом. О том, что этот внушительного вида человек беден, говорили стоптанные башмаки, обтрепанные манжеты рубашки, замызганный, помятый галстук и зажатая в зубах пятицентовая сигара. Дешевая еда вздула его живот над ремнем, при ходьбе он широко расставлял ноги — эдакий бочонок. Выглядел Беренсон закаленным и уверенным в себе, по его виду едва ли можно было предположить, в какие ему предстоит попасть передряги. Порой казалось, что в его голове проносятся странные поэтические видения.
Винни Лонги, новоиспеченный адвокат с политическими амбициями, был совершенно иным. Смуглый красавец около шести футов ростом, он обладал красноречием и, по крайней мере при мне, старался избегать уличных итальянских словечек, стремясь выглядеть покультурнее. Не отдавая себе отчета, сколь обаятелен он в своей экспансивности, Лонги чрезмерно бурно восхищался романом «Фокус» и пьесой «Все мои сыновья». Своей романтической восторженностью он напомнил одного из моих кузенов и некоторых однокашников по колледжу, постоянно снедаемых желанием уложить девчонку в постель. Слащавая чувственность невольно увлажняла его глаза. В тот день на нем была голубая рубашка, какие обычно носят адвокаты, манжеты обхватывали сильные и крепкие запястья. Казалось, этот человек не очень восприимчив к боли.
Они сказали, что «вместе с Питом» начинали антирайановское движение и знают наиболее влиятельных мошенников, вымогающих деньги у тех, кто вынужден платить гангстерам за рабочее место. В порту существовала специальная система магазинов и парикмахерских, где получавший десять долларов в день рабочий обязан был платить два доллара за бутылку вина и семьдесят пять центов за стрижку. Все это было похоже на жизнь в какой-то Богом забытой деревушке, управляемой феодалом, хотя поблизости пролегала автострада Бруклинского моста и виднелись взметнувшиеся ввысь небоскребы Манхэттена. Беренсон и Лонги добивались главным образом открытия официального бюро по найму рабочей силы, где каждый, зарегистрировавшись, мог рассчитывать на работу по принципу «кто первый пришел, тот получил». Эта опасная затея могла не понравиться главарям местного рэкета, поскольку угрожала их неограниченному владычеству. Беренсон с Лонги начали кампанию по сбору средств в поддержку нового движения портовых грузчиков для борьбы с мафией. Я был первым в списке простачков-миллионеров, которые должны были им помочь: успех на Бродвее, с их точки зрения, свидетельствовал о моей состоятельности и причастности к определенным состоятельным кругам. На самом деле в театральном мире я был знаком всего лишь с несколькими малоизвестными актерами и подававшими надежды драматургами. Но если я не мог помочь им собрать необходимые средства, я мог написать об отверженных Нью-Йорка, тем более что материал просился на бумагу. Они жаждали открыть всю подноготную, благодаря чему я наконец нашел дорогу в тот загадочный, исполненный опасностей мир у кромки воды, которым никогда не интересовались ни драма, ни проза.