Нарушитель границы

Юрьенен Сергей

— Сколько?

— Увы! ночная такса… Брать будем? Молодцы! Студентов узнаю. А как насчет клеветон прослушать? В столице глушат невпротык, а здесь, бывает, прорываются…

С «Маяка», сообщавшего о «битве за урожай», водитель передвинул волну своего транзистора на мюнхенское Радио Свобода. Слышимость была приемлемой. Поочередно прикладываясь к бутылке, мы дослушали передачу из серии «Юность без границ». О летних миграциях сверстников на Западе, которые со скидкой на юные свои годы могут купить километраж и в его пределах за каникулы исколесить Европу вдоль и поперек. («С-суки», — отозвался Ярик). Программа новостей пошла уже с купюрами надсадного завывания: чем ближе к тоталитарной нашей столице, тем плотней глушили. Вдруг я поперхнулся водкой. Мы оба так и подались к спинкам передних сидений, услышав, что босс комсомольской организации МГУ имени Ломоносова… («Шеф! Сделай громче!»)…находившийся на Западе в составе официальной делегации советского студенчества, обратился с просьбой о предоставлении политического убежища УАУАУА в ходе пресс-конференции он мотивировал свое решение не возвращаться в Советский Союз отсутствием там УАУАУАУА на вопрос

корреспондента западногерманского еженедельника «Шпигель» о причинах политической пассивности советских студентов, особенно контрастной на фоне нарастающей активности их сверстников на Западе, бывший комсомольский босс ответил, что полная зависимость университета от государства, идеологический контроль и репрессивные меры исключают какую бы то ни было возможность У АУ АУ АУ АУ…» Выключив транзистор в виду поста ГАИ у въезда в столицу, шофер сказал:

— Складно брешет. Не знаю, как вы, ребята, но лично я за него спокоен: на задворках капитализма такой не пропадет. Ваш, что ли, гусь?

— Уже не наш, — сказал я.

— Да! — вздохнул шофер. — Бегут. Постепенно начинают бежать. С другой стороны, кому и бежать, как не им? Взять хоть меня, к примеру. Дай, думаю, свожу свою в Болгарию. На Золотые пески. Ну, что такое Болгария? Шестнадцатая республика, так? Так нет же! Мордой меня об лавку: моральный облик, понял, не тот. В пределах отдыхай. А им, бобрам, пути открыты. Даже на свободу. Как этот ваш… Выбивался, поди, рос над собой, шагая через трупы. Вешал лапшу себе и людям. А надоело, так отъехал за бугор и там освободился. Одно слово, бобры.

— Vox populi, — сказал я, передавая Ярику бутылку. Взболтав водку, он всадил себе горлышко в рот и запрокинулся. Надолго. После чего утерся тыльной стороной ладони.

— Э, нет! — сказал. — Путем бобров мы не пойдем…

Москва спала, потушив уже и уличные фонари. Молча мы неслись сквозь июльскую тьму. С Комсомольского проспекта над высоким горизонтом возник МГУ — сначала сигнальными огнями. Потом пропал, потом неудержимо стал приближаться, нарастать — все мириадой бессонных окон-дырок. Сгусток пульсировал: одни гасли, по одному, но в разных местах, а то и целым рядом, тогда как в то же время другие вспыхивали. Как будто код моей судьбы на перфокарте подбирал в этой ночи некто одержимый тягой к абсолюту: записывал, вносил поправки, вновь стирал, отбрасывая вариант за вариантом.

Глава третья:

Выбор оружия

Как человек действия, он проснулся первым. Времени не было: часы на моей свисающей руке были без стрелок. Сигарет не было тоже. Он обжег губы, раскуривая последний из вчерашних обломков. Сделав полторы затяжки, щелчком отправил окурок в окно и откинул простыню. Телом строен и гибок: сибирский матадор. Мышцы не выпирают, но под тонкой белой кожей мускулатура у него стальная. Не уступает воле, силу которой он проверяет, мастурбируя под душем после бритья. Обрывая манипуляции у самой границы, за которой у безвольных включается механизм неостановимой эякуляции, он перекрывает кран горячей воды; стоя под холодной, дышать старается медленно и ровно. Одеваясь в комнате, он посматривает на меня — спящего — с обоснованным превосходством. Брюки на нем рваные. Он закатывает рукава своей грязной нейлоновой рубашки и выходит. Босиком. На этаже три кухни — в разных концах коридора. Если выйти рано, то там, под забитыми крышками мусоропроводов, есть возможность обнаружить вполне носибельные вещи, выброшенные «форинами» — иностранными студентами и стажерами. Вчера перед сном, однако, никто из форинов обувь не выбрасывал — а жаль. Зато на подкрылке одной из газовых плит, где на огне гудел кофейник, лежала пачка «Кента». Вынув две сигареты, он поспешил покинуть кухню, разминувшись в коридоре с владелицей пачки, наивной скандинавкой, которая на бегу задержалась, чтобы радостно улыбнуться и продемонстрировать знание русского языка: «Добрый вечер, советский друг!» Врешь. Еще не вечер. Одну из украденных сигарет положил мне на стул, другую выкурил сам, глядя в окно на запад. Пересчитал свои деньги. От тысячи, которой финансировала мать для поступления в столичный вуз, оставалось еще много. Он сунул все в карман, подтянул брюки и вышел снова — тогда как я продолжал спать. Лифтом он спустился до цокольного этажа. Там, у вертикального въезда в наш гуманитарный корпус, висела доска объявлений о купле-продаже. Он сорвал одно объявление, подумав обо мне, потом еще одно — про джинсы. Но прежде чем идти по объявлению, спустился в студенческую столовую зоны. Там позавтракал: съел пончик со сливовым повидлом, выпил молочный коктейль и купил пачку «Столичных». Хорошо было бы закончить чашечкой кофе, но никелированный итальянский агрегат «Espresso» за стойкой буфета не работал. (Не заработает этот «Эспрессо», ни назавтра, ни через месяц, ни разу в течение пяти последующих лет, но все равно следует помянуть его добрым тихим словом, ибо, и бездействуя, одним своим западным лоском выполнял он миссию по поднятию тонуса). Сдачу бросили на липкий мрамор. По одной он отлеплял свои монеты, потом сказал: «Вы мне десять копеек недодали». — «Да пошел ты, — замахнулась грязной тряпкой нечистая буфетчица. — Тоже мне!..» Но, проверяя свою сопротивляемость, он остался у стойки, заставленной миллионом немытых стаканов, пока буфетчица, злобно прошипев: «Хипня поганая», не швырнула ему гривенник, который сумел поймать он на лету — тем самым не нагнувшись перед ней. Из столовой сложным, но уже освоенным пируэтом поднялся в вестибюль корпуса, помпезный, многоколонный, ввернулся в турникет, отделанный дубом, бронзой и медью, вышел на солнце и широкой лестницей спустился во внутренний двор, с флангов замкнутый более низкими и как бы отвязавшимися корпусами, а спереди отгороженный от прочих Ленинских гор высокой чугунной решеткой с воротами в ней и будкой проходной. Таков был наш мир. Наш в мире угол. По диагонали пересек горячий асфальт и по граниту лестницы взошел в зону «Д».

* * *

Продавцом

джинсов и прочей ношенной, но западной одежды оказался итальянец, стажер из Римского университета по имени Марио. Увидев перед собой босого советского студента, Марио встревожился сначала: «А не будет дорого?» Студент вытащил из кармана ком бумажек. Марио засмеялся от удовольствия. Вынул из шкафа покоробленные сапоги, джинсы, рубашку, свитер и хлопнул клиента по плечу: «Снимай с себя все!» Ярик был отведен в благоуханную душевую, битком набитую зубными пастами, полосканиями, бритвенными кремами, лосьонами не только после бритья, но и до, дезодорантами, тальком, запасами бритвенных лезвий и прочими мелочами непонятного с первого взгляда, но явно гигиенического назначения. «Не педрила ли этот Марио?» — возникла волнующая мысль. Ярик натянул белые джинсы, вбил ноги в краснокожие сапоги, застегнулся в розовую рубашку, предварительно убедившись по ярлыку, что England, — и не узнал себя в зеркале. Вылитый «форин»! Намного больше «форин», чем этот Марио с его грузино-армянской внешностью. Впечатление немного портила — но дело это поправимое — прическа а ля Ринго Стар, которая за Уральским хребтом еще шокировала аборигенов, а в столице из моды уже вышла. Перед тем как покинуть душевую, Ярик вынул из светло-синей пластмассовой обоймы бритвенное лезвие Gillette, оторвал один английский презерватив и таблетку Alka-Seltzer. Все это он бережно спрятал в задний карман своих первых в жизни джинсов. По законам коммерции римлянин изобразил отпад, ну, то есть, полный. Даже обнял и ободряюще обхлопал преображенного клиента. После этого угостил советской сигаретой из пачки, рассчитанной на гостей и стрелков, стучащих в дверь на запах «Мальборо» (которое итальянец курит только в одиночестве). Ярик вынул из старых своих штанов деньги и, морщась от своей дымящей сигареты, спросил: «Сколько?» Марио держал в уме цифру «200», но на всякий случай сказал: «Триста», которые тут же Ярик ему и отлистал. Марио пересчитал, после чего в знак любезности завернул нейлоновую рубашку и рваные штаны из лавсана в номер газеты итальянских коммунистов «Unita». Взаимно довольные, они пожали друг другу руки. Ярик сказал «ариведерчи» и, приятно рассмеявшись, итальянец еще раз хлопнул по плечу советского юношу, который по пути в свою зону затолкнул сверток с советским тряпьем в гипсовую урну сталинского образца. Не передать чувств, которые испытывал Ярик от того, как шероховато взмывали по кожаным складкам сапог джинсовые штанины, профессионально подшитые снизу.

* * *

— Вам кофе, граф, в постель? или ну его на? Я не поверил. Утренний кофе для нас с бабушкой было святое, но им, которые вне Питера, того не понять. Сбросив тем не менее подушку, я увидел в его пальцах блюдце с дымящейся чашечкой позлащенного фарфора. После первого глотка на нижнюю губу мне лег белоснежный фильтр американской сигареты. Он поднес спичку и дождался выдоха первой затяжки:

— Ну, не томи! законодатель вкуса. Первое впечатление? Заложив нога на ногу, он сидел передо мной в розовой рубашке и красных сапогах.

— Сакура! В полном цвету. Он просиял.

— А джинсы — обратил? Настоящий «Левис». Три сотни отдал. За все про все.

— Вместе с чашечкой? — Допив кофе, я изучал на дне ее дракона.

— Без.

— Тогда откуда?

— Пизданул.

— То есть?

— Позаимствовал. На кухне. А хули?

— Снеси обратно.

— Алекс, ты что?

— А то. Советского отношения к частной собственности не выношу. Сделай милость, а?

— Так не советскому принадлежит, а форину! У них и так все есть, не обеднеют. Я сбросил простыню и влез в халат.

— На какой кухне стояла? Ярик побледнел так, что все его прыщики обесцветились. Взял у меня с блюдца чашечку и хлопнул об пол. Взглянул на меня — и сапогом своим новым раздавил, ввинчивая в крошево каблук:

— Вот им — за свободу слова! Вот им — за свободу печати! Вот им — за…

Правая сработала сама собой. Опрокинув стул, он отлетел и грохнулся о косяк встроенного шкафа. Но тут же вскинул кулаки.

— Продукт системы, — процедил я, опускаясь на диван. — Что смотришь? Бей! Он опустил замах. Повернулся и вышел в душевую. Слышно было, как он там освежался. Вернулся влажно-зачесанным. Расстегнул свою авиасумку, стал собираться.

— Далеко ли, красный молодец? Выдержав паузу, Ярик сказал:

— К твоему сведению…

— Ну?

— Только раз в жизни на Ярика подняли руку. Сожитель мамашин, начальник конвоя. Вскоре после этого он попал в больницу, откуда вышел инвалидом. Некто оставшийся неизвестным подстерег его в пургу и приложил гантелью. Пятикилограммовой. Видишь? Закатилась под кровать.

— Что ж, выкатывай ее и будем квиты.

— Нет, Алекс, я просто не пойму. На такой риск ради меня пошел, а тут из-за какой-то дряни!.. — Он пнул фарфоровые крошки. — Смотри, босиком не ходи тут… Ладно. Не поминай лихом. Перекурим?

Я взял предложенную сигарету.

— Красный молодец сейчас едет на Красную площадь.

— Куда?

— В Мавзолей. Ленина еще не видел, охота напоследок повидать. Заодно там в ГУМ зайду. Лодку куплю надувную, ну и по мелочи. Маску, трубку, ласты. Потом на море, друг, махну. Черное море, белый пароход… Ты понял?

— Не совсем.

— Круиз охота совершить. На бывшем фашистском лайнере. Который до нашей победы назывался «Адольф Гитлер», а теперь знаешь как?

— Нет…

— «Фатерлянд»… «Отчизна». На которой в детстве, еще батя жив был, меня раз прокатили от Сочи до Сухуми. Не знаю, как сейчас, но тогда там на ступеньках, вот как из ресторана на палубу подниматься, набойки такие оставались. Неотодранные потому, что вделаны вместе с ними все ажурное железо пришлось бы срывать. И на каждой ступеньке — прежнее название. Готическим шрифтом. Батя мне, помню, тумака отвесил, когда я обратил всеобщее внимание, зачитав набойку вслух. Они там были, и на каждой Адольф Гитлер. Но замечать было нельзя. С другой стороны, не все, конечно, наши люди разбирались в готике. А у бати моего рука была тяжелая… В молчании мы докурили. Он поднялся.