Нарушитель границы
Шрифт:
— Булгакова читал? Вот в чем различие меж нами: Москва, она сразу тютоирует. И я, скорее, за. Но это самоуверенное чадо с сигаретой мне не понравилось, и я уточнил:
— Сергея Николаича?
— Какого Николаича? — оторопел он. — Мужик, я про «Мастера и Маргариту»! В седьмом номере «Москвы»? У них тут рождался новый кумир, и я, незадолго до отъезда просидевший вечер с этим свежим, но уже зачитанным номером в Публичке, бросил сухо:
— Предпочитаю Платонова. Вслед донеслось что-то о понаехавших невеждах… Дебютировать, что ли, мордобоем? На втором этаже открыл дверь «М». В сортире было солнечно и сухо. Я заперся в дальней кабинке, взошел на толчок, поставил ноги в следы отметившегося здесь Снежного Человека, расстегнулся, присел на корточки — в соответствии с устройством факультетского сортира, — и неприятно обнаружил, что меня слабит. Страх… Поставил я себе диагноз. Неужели вот на этом месте суждено потерпеть мне поражение? И что тогда? Возвращение в Л д. Призывной участок. Парикмахерская, где я склоню перед порядком этим голову, которую с садистским наслаждением обреют наголо — причем, машинка будет заедать… Два года! Три, если попаду на некогда любимый флот. Вместо лекций — казарма, плац, побудки, ночные тревоги, учения… упаси Господь! Чтобы забыть о бездне, над которой висит моя юная жизнь, перенес внимание на стены. В отличие от примитивных сортиров моего недавнего, но прошлого, школьных, бассейно-стадионных и просто уличных,
По картинкам мне, конечно, с детства был знаком плечистый силуэт сталинского небоскреба с башнями а ля рюс и шпилем между ними. Но когда через час приближения — сначала на метро по радиальной до станции «Университет», а потом пару остановок на автобусе, — я наконец задрал на него голову, в глазах у меня просто поплыло. Вавилонская башня смотрела с неба. Куда там Петербургу — вот чистое безумие! Мания величия, воплощенная в камне. Могучий шпиль! Звезда в венке! Миллион окон, бред, кошмар… В котором уготовано мне койкоместо. Если повезет — на целых пять студенческих. Я устремился вверх, сжимая ручку своего баула, отталкивая подошвами китайских полукедов гранитные ступени храма науки, который был больше всего, до этого момента мной виданного в жизни.
Москва МГУ В-1843-Правая Мой милый Вольф, сегодня вывесили результаты первого экзамена — сочинения. Вернувшись с фака, обнаруживаю во внутреннем дворе своей зоны столпотворение. Проталкиваюсь: в эпицентре нечто, заботливо накрытое промокшей от крови простыней. Девчонка схватила пару, и в окно. Зубки разлетелись по асфальту. Фирменный наш способ суицида… Как описать неописуемое? Монстр! Левиафан! Кафкианский Замок рядом с этим меркнет. Официальных названий так много, что затрудняюсь выбрать. Дом студента МГУ. Главное здание. ГЗ, ДС, «высотка»… Дом бытия, короче. Заложили в год моего рождения — по случаю 800-летия Москвы. Сроки создания поражают, если не знать, что контролировал строительство Лаврентий Палыч. Начали в марте 1949-го по случаю 70-летию Самого Великого Зодчего Всех Времен и Народов, а 1 сентября 1953, уже посмертно, двери распахнулись. Поистине символ империи, не только сталинской: снаружи Дом необозримо, устрашающе огромен, но внутри него сразу начинаешь задыхаться от клаустрофобии и дефицита информации. Которой просто нет! Поэтому сведения, мной собранные, при всей их элементарности будут разноречивы. Центральная башня со шпилем — 237 с половиной метров и 39 этажей (некоторые снижают цифру до 36). К ней примыкают зоны по 18 этажей (на самом деле их 19, и на нашем, который без окон, я обнаружил какие-то трубы, лебедки лифтов и стол для пинг-понга). Дом нашпигован лифтами (их 68) и наполнен паранойей, которая передается из поколения в поколение. Пообщавшись с народом в холле этажа, я сразу же узнал, что в стены замурованы строители, что, кроме видимой части Дома, есть подземная — с минусовыми этажами. Сколько их неизвестно, но некоторые утверждают, что спускались до минус третьего. Там, как в нашем подсознании, конечно же, ГБ и золотая статуя вождя, которая якобы планировалось вместо шпиля. Именно оттуда ГБ прослушивает якобы все комнаты, которых тысяч пять-шесть. В роли супер-эго — шпиль (58 метров), которым также владеет ГБ для прослушивания китайского посольства и общего надзора за столицей. Размах звезды на шпиле — 9 метров. Пентаграмма при этом не красная. Инфернально-желтая. Стекло с напылением под золото. На плечах зон «В» и «Б» по две башни в четыре этажа. Жилые, кстати, но мне при вселении не повезло (хотя, с другой стороны, добираться туда двумя лифтами). На этих башнях якобы самые большие в мире циферблаты. Часы с минутной стрелкой в 4 метра 13 сантиметров. Есть также барометр, термометр и еще что-то круглое с диаметром в 9 метров. Гигрометр? Кому нужно знать о влажности воздуха на такой высоте? Могучий абсурд. Я проживаю в гуманитарной зоне «В», на 18-м этаже. Лебенсраум? — 8 кв.м. Потолок высокий. Дубовый паркет. Мебель сработана сталинскими собакевичами по западным моделям той эпохи, мерещится даже нечто американское. Тяжелая, темно-коричневая, с полировкой. Неудобно, но не раздражает. Секретер с откидной крышкой. Слева в нем трогательные выдвижные ящички, куда нечего мне положить, а хочется. Стеллажи прикрыты застекленными крышками, которые поднимаются. Диван с отвалами из хромированных трубок. Предполагалось, что студенты будут жить по одному, но теперь единство нарушает пионерлагерного вида железная кровать, которая торчит из-за секретера, действуя мне на нервы обещанием соседства… Пока везет, я здесь один, соседи же по блоку вдвоем. Тебя зацепило концлагерное словцо? Не удивляйся. Строили Дом зэки — наши на грубых работах, пленные немцы на отделочных. Блок тут стандартная ячейка (комната слева, комната справа, душевая, сортир и прихожая). Блоки (а еще коридоры, залы, лестницы, лифты…) начиняют зоны, которые тут по алфавиту. А, Б, В, Г, Д, Ж и так, включая зоны, где живут профессора, до буквы «М» (минуя «Й» и почему-то «З»). Окно выходит в огромность неба над Москвой, которая лежит на горизонте за одноименной рекой. Пока писал, закат на перышках догорел, зажглись огни. Красиво. Несмотря ни на что, в жизни немало красивого, Вольф… Так и вижу циничную твою ухмылку. Дом сейчас гудит, как улей. Наплыв в этом году чудовищный. Первый экзамен отсеял треть, и сейчас эта треть впала в такой разгул, что насчитал, пока писал, семь взрывов. Пьют и швыряют из окон бутылки. За это выгоняют, но им уже нечего терять, да и попробуй засеки преступное окно среди тысяч ему подобных. В первый же мой вечер здесь, когда я обходил Дом по периметру, что заняло добрых полчаса, такая вот бутылка едва не оборвала мою юную и невинную. Рванула передо мной и брызнула осколками, которые вынимал потом ногтями из шнурков. Как видишь, познание Дома сопряжено с известным риском. Тем не менее, сегодня мы продолжим, на этот раз — по вертикали. Пусть пессимисты-спелеологи спускаются в подвалы, мы займемся оптимистическим альпинизмом. На этом, милый Вольф, пожалуй, и закончу. Магнитофоны в окнах запущены на полную громкость: «Выше гор могут быть только горы…» Страсти бушуют. Невозможно представить, что в 53-ем здесь была сексуальная сегрегация: зоны мужские и девичья зона «Б». Давно все вперемешку — включая иностранцев. Кстати, полным-полно детей. Черные, смуглые, белые, но все орут по-русски. Разъезжают по коридорам на велосипедах, лавируя между
Заклеив послание в конверт, чтобы бросить внизу в почтовый ящик, вставляю ноги в полукеды, натягиваю черную маечку, гашу лампу. Дверь блока выходит в сапожок. Короткую, то есть, часть коридора, перпендикулярную центральному, холл посреди которого забит народом. Девицы сидят на подлокотниках кресел, на полу и даже на дубовой конторке телефонного пульта, там и восторженный альбинос Женя — на коленях астраханской красавицы с оранжевой губной помадой. На полу стоит пузатая бутыль вина в пластмассовой оплетке, к которой поочередно все прикладываются. Абитуриент по кличке Цыпа, пожилой и отвратительно пятнистый, носится центральным коридором и, стуча в двери, орет на весь этаж с непонятным злорадством: «1848-й! Провалился полностью!» — и к следующему блоку: «Провалился полностью!» На дальней кухне, обняв друг дружку, рыдают пьяные девчонки: «Мать! Отец меня убьет! Теперь мне только на панель… А-а-аа…» У лифтов кто-то блеванул, так что, залепив ударом кнопку, я отбегаю в ожидании. Хор провалившихся в холле подхватывает за альбиносом: We shall overcome one day!..
Спустившись лифтом на цокольный этаж, я покидаю свою зону. Охрана на выходе — старик с седым ежиком и гнилой клубничиной носа — спит за столом, перенеся геморройную «думочку» под щеку: какой-нибудь лагерный надзиратель на пенсии, прирабатывающий надзором над студентами… Гранитная балюстрада галереи (нависшей над лестницей вниз) выводит в главный пассаж Дома. Днем многолюдно, сейчас ни души. В центральной зоне «А» мраморная стена лифтовой шахты раздваивает путь. Выбираю налево. Гулко. Царство камня. Свет дальних гардеробных Главного входа сияет на граните колонн. Они подпирают основную тяжесть Дома, уходящего здесь в высоту почти на четверть километра. Если считать со шпилем. Туда и надо мне — под шпиль. Зачем? Влечет. Лифтовый холл. Матовые лампы. «2-10», «11–16». «17–21». Вот и тот, что мне нужен: «22–28». Скорость подъема закладывает уши. На 28-м две двери, одна в музей землеведения, непонятно почему столь оторвавшийся от почвы. Другая — на пересадку выше, куда идет лифт маленький, как в жилом доме. Только выхода на 34-й нет. То есть, кабина лифта открывается, но дверцы шахты на замке. Висячем. Под названием «амбарный». Меня охватывает чувство — как бы точней сказать — не то, чтобы невероятности, поскольку вероятно всё, включая подобный замок на пути к высоте…
Нет, а: ситуативной уникальности момента. Благодаря такому чувству, ничего неприятного в переживаемом моменте не было: ну, препона! сейчас обойдем. Хотя, конечно, захвати я снизу ломик, он был бы еще приятней, сей момент, но, отвлекаясь от прагматизма и говоря только о чувстве, я испытывал философское удовлетворение от того, что отчеканил смысл жизнедеятельности на какой-то период вперед…
Размышляя о факторе внезапности в структуре открытой мной ситуативной уникальности, я съехал двумя этажами ниже, где все двери открылись. Я вышел во тьму и повернул на лестницу, которая огибала ствол шахты лифта. Перила были шатковаты. Ступени скрипели. Кровь в ушах глушила звуки настолько, что я не успел отшатнуться. Передо мной со ступенек резко поднялись, и по инерции я врезался. В живое и упругое. Машинально схватив это живое и упругое за бедра, чтобы не упасть, и тут же еще раз — чтобы упредить его падение.
— Пардон! Прерывистый вдох в ответ мне говорит про слезы.
— Пардон-пардон-пардон… В нише тут дверь, над ней стекло, которое пропускает отсвет наружной иллюминации. Пыльный луч на мгновенье демонстрирует красоту, которая исполнена трагизма. Дернув кверху мини-юбку, девушка садится на ступеньки перед дверью.
— Прошу прощенья. Не думал встретить здесь кого-нибудь…
— Я не кто-нибудь. Я — Дина.
— Очень приятно. Алексей. Я вас не слишком, Дина?
— Нет. К сожалению.
— Почему к сожалению?
— Потому что меня сейчас мало убить! Белеют ее колени, сложенные влево. Вокруг моторов лифта круговая галерейка, и мы на ней под самым шпилем. Снаружи июльская ночь, ни ветерка, но ощущение такое, что башню раскачивает. Как-то зыбковато. Я присаживаюсь рядом с девушкой. Не соприкасаясь, но чувствуя, как крылья моего носа начинают трепетать, подобно бабочкам. Потом восхождения она не пахнет, эта Дина. Она им благоухает.
— Ты откуда?
— Питер… Вы?
— Лучше не спрашивай… Откуда бы Дина ни была, но здесь мы с ней достигли предельной высоты.
— Выйти не пробовали?
— Глухо. Дверь закрыта. Билась-билась…
— С какою целью?
— Что с какой?
— Бились столь упорно?
— Ха… Ты сколько получил за сочинение?
— Пять.
— А я схватила пару… Ясно? Всхлипывает, утыкается в свои колени. Помедлив, я обнимаю ее за плечи. Порывисто, как будто заждалась, она прижимается ко мне. Мокролице. Плечи ходят ходуном. Обхватываю ее крепко-накрепко, начинаю укачивать, а перед мысленным взором снова возникает разбившееся тело под накинутой простынкой, мокнущей в крови. Черепная коробка разошлась, открывши серое вещество между двумя туго заплетенными косичками… — Не плачь, успокойся, — говорю, как старший брат, как какой-нибудь Холденом Колфилдом-«Над пропастью во ржи». — Сколько тебе, Дина, лет? — Семнадцать… будет. В ноябре. А тебе? — Мне уже было. Не надо так переживать, на следующий год поступишь. В армию ведь не идти? — Нет… У меня, — шмыгает носом, — армия дома. Папаша — генерал… Представляешь, что это такое? Такой был шанс сбежать, и вот… Как я теперь вернусь? Я все там ненавижу! Такая дыра, что… — Ну, какая же дыра, — говорю я, вспоминая учебник географии. — Миллион жителей. — А ты был там? Вот и не говори. Тебе повезло, культурный город. А мне… Ей, Дине, сначала весь Союз деревней показался — когда предка отозвали. Откуда? Из-за границы. До тринадцати лет заграницей она жила. И даже родилась в Вене. В советском секторе, конечно. Из Австрии, правда, увезли в три года, но кое-что запомнила. Что? Солдата нашего, который стоит там в каске золотой. Большой красивый памятник. Потом был Будапешт, Чехословакия, Польша…
И вдруг — назад в Союз! Причем, не в Ленинград какой-нибудь, а в самое что ни на есть болото… История Дины меня очень впечатляет. Никогда не читал такого. Не думал никогда о них — родившихся и выросших в Европе. Детях военнослужащих. Детях с цивилизованных окраин нашей империи. Но, будучи из Питера, вполне могу понять — и обнимаю крепче:
— Ничего! Ты вырвешься.
— Надеюсь. Если не увязнет коготок… Ей хочется курить, но у меня нет. Нашаривает на полу один из собственных окурков. Пламя спички показывает милую шатенку с бледным тонким лицом. Тушь размазалась, впадины щек в подтеках. Выпуклые веки с длинными ресницами прикрывают глаза, которые — «Не смотри!» — на мгновение кажутся огромными. Спичка гаснет. В тонких пальцах дрожит огонек.