Нарушители спокойствия (рассказы)
Шрифт:
— Как думаешь, может, мне стоит малость его дернуть? Просто встряхнуть и предупредить, что нам о его игре известно?
Мудрила махнул рукой, отвергая саму мысль Бластера.
— Ты что? Боже упаси! — Он яростно жестикулировал. — Этому Гундерсону цены нет! Если наломаем с ним дров, нам головы поотрывают!
Притворяясь спящим, Гундерсон лежал на антиперегрузочной койке и слушал их разговор. Вот и еще одно откровение. Порой он подозревал, что отличается от других не только пиротической способностью своего мозга. Ведь если это как бы побочный эффект, то наверняка могут быть и другие отклонения от нормы. Мысли читать он не способен. Так, может, еще одна его особенность
А вдруг и Бластер против него бессилен?
От всех его бед Гундерсона бы даже это не избавило.
Но так его положение стало бы более прочным, а выбор более независимым.
Был только один способ это проверить. Гундерсон понимал, что инструкции КосмоКома не дадут Бластеру серьезно его отделать. Тем не менее, если положение покажется Бластеру достаточно опасным, он наверняка не поколеблется, скажем, лишить Пиротика руки — прижжет ее так, что она просто исчезнет.
Так или иначе, Бластер представлялся Гундерсону человеком более чем усердным и ответственным. Риск непомерно велик — но проверка отчаянно требовалась.
Итак, был только один способ — и Гундерсон избрал его, впервые за последние тридцать с лишним лет обнаружив в себе поразительную жизненную силу.
Пиротик соскочил с койки и бросился к двери, по дороге столкнув на пол Мудрилу и заехав Бластеру кулаком в челюсть. У ошарашенного столь стремительной и внезапной атакой Бластера возникла непроизвольная мысль — и противоположную переборку окатил выплеск смертоносной энергии. Аж пласталь выгнулась от удара. Этот удар направленным не был, но Гундерсон понимал: стоит Бластеру восстановить душевное равновесие, как всю свою мощь он обрушит на Пиротика.
Вот Гундерсон уже у двери и надавливает ладонью на замок — он подметил, как это, выходя из каюты, делал Бластер. А вот он уже одной ногой за порогом.
Тут-то Бластер и ударил. Переполненный гневом, он потерял всякое чувство ответственности. Этот человечишка осмелился ударить его! Его, квалифицированного псиоида! Не какого-нибудь придурка! Глаза его, казалось, совсем потемнели, а лицо напряглось. Рот вытянулся в оскале — и сила выплеснулась!
Она окружила Гундерсона.
Пиротик ощущал ее жар… видел, как его одежда вспыхивает и прямо на глазах исчезает… чувствовал, как обугливаются кончики его волос… чувствовал в воздухе страшное напряжение пси-энергии.
Но с ним самим ничего не происходило. Он оставался невредим. Неподвластен энергии Бластера. Тогда Гундерсон понял, что бежать уже ни к чему, и вернулся в каюту. Оба псиоида уставились на него с неприкрытым ужасом.
В гиперпространстве почти всегда царила ночь.
Корабль непрерывно проталкивался сквозь болото непроглядной черноты. Металл снаружи, металл внутри — и неизменный ледяной мрак по ту сторону металла. Люди ненавидели гиперпространство. Часто они предпочитали совершать многолетние путешествия в обычном космосе — только бы избежать непостижимой загадочности гиперпространства. В одно мгновение корабль могла окружать кромешная тьма — а в следующий миг он уже пробивался сквозь бездну изменчивых и мерцающих красок лоскутного одеяла. Потом снова мрак — снова свет — крапинки — вспышки — и снова мрак. Все здесь беспрестанно менялось, будто в видениях безумца. Но картины эти не вызывали интереса. Никто не стал бы смотреть на них, как смотрят в калейдоскоп. Ибо там, снаружи, происходило не просто нечто странное и удивительное. Там происходило нечто выходящее за пределы человеческого разумения, за пределы восприятия человеческого глаза. Иллюминаторы были открыты только в служебном отсеке но и на них имелись надежные
В служебном отсеке Альф Гундерсон погрузил и взгляд, и мысли в угольную черноту, поглотившую корабль. После того как Пиротик доказал свою неуязвимость для Бластера, ему было позволено разгуливать по всему кораблю. Да и куда он мог деться? Везде его могли обнаружить. А у выходных шлюзов всегда стояли часовые. Так что он как был, так и остался пленником громадного гиперпространственного корабля.
Гундерсон пристально смотрел в огромное кварцевое окно. Все щиты подняты, и тьма проникала внутрь. В отсеке царил мрак — но мрак по меньшей мере вдвое светлее той тьмы за окном.
Той тьмы — самой тьмы мрачнее.
Кто он такой? Человек или автомат, которому можно дать команду превратить звезду в сверхновую? А как быть с теми женщинами и детьми — не важно, свои они или чужие? С теми, кто ненавидит войну, — с теми, кто служит просто потому, что им приказывают, с теми, кто хочет лишь, чтобы их оставили в покое? С теми, что шли на поле боя, рыдая, в то время как их собратья с готовностью поднимали оружие? Рыдая от страха и усталости — а еще оттого, что хотели жить в мире и не хотели умирать. Как же со всеми поступить?
И вправду ли это война спасения, освобождения и справедливости, как о ней без конца долдонят в патриотических речах? Или всего-навсего очередная из бесчисленных войн за преобладание, расширение территорий, преумножение богатств? Быть может, все это лишь очередная шутка Вселенной, где людей посылают на смерть только ради того, чтобы одно правительство — ничем не лучше любого другого — могло править спокойно? Альф Гундерсон этого не знал.
Он сомневался. И ему было страшно. У него в руках оказалась могущественнейшая сила — и он вдруг почувствовал себя не бродягой и изгоем, а человеком, способным по своему желанию уничтожить целую планетную систему.
Еще не уверенный в том, что действительно способен это проделать, Гундерсон оценивал саму возможность — и она его страшила. Ноги сделались ватными, а кровь застыла в жилах. Растерянный, он неожиданно для себя оказался погружен в самую густую тьму, какую когда-либо знал. И пути наружу не было.
Тогда Гундерсон заговорил сам с собой — и слова эти даже для него самого звучали глупо, — но он все равно продолжал говорить, понимая, что уже слишком давно избегал этого разговора:
— Могу я это сделать? Должен ли? Я так мучительно долго ждал, чтобы обрести свое место в этой жизни, — и вот теперь мне говорят, что я это место нашел. Но мое ли это место? Разве этого я искал? Ради этого жил? Да, я могу стать ценнейшим орудием войны. Могу стать человеком, к которому будут обращаться для выполнения заданий. Но какого рода заданий?
Следует ли мне это сделать? Действительно ли для меня важнее обрести покой — хотя бы такой покой — и разрушать все и вся, чем продолжить свою маету и остаться бездомным бродягой?
Альф Гундерсон вглядывался в ночь — в смутные цветовые переливы, что уже начали появляться по краям его видения, — и в голове у него прокатывались волны мыслей. За последние несколько дней он многое о себе узнал. В нем обнаружились многие таланты и идеалы, о которых он раньше и не подозревал.
Гундерсон обнаружил в себе твердый характер и понял, что вовсе он не безнадежно-придурковатый недотепа, обреченный сгинуть без всякого толку. Он понял, что у него есть будущее.