Насекомый
Шрифт:
К тряске я потихоньку привык. Акклиматизировался, как говорится. И шли мы с Анной Андреевной по шумной улице, уставленной с обеих сторон странными домиками. У нас на Зине Портновой таких нет, я в окно видел. Через какое-то время в короткий тоннель свернули. Вася позже мне сказал, что этот тоннель аркой называется, а домики на Петроградской – старым фондом. Потом в дверь вошли и, вот что странно, не вверх по лесенке, а вниз спустились на пять ступенек. Я считал. В подвал что ли? Нет! Старуха Ферзикова в дверь позвонила, и нам открыл молодой симпатичный мужчина в трусах.
Впрочем, быстро все разъяснилось, и я Анну Андреевну еще больше зауважал.
– Привет, мамуль, – говорит радостно молодой мужчина.
– Здравствуй, сынок, – моя отвечает. – Ну что за вид?! Ты ж в коммунальной квартире живешь, стыд-то поимей так ходить.
– Хоккей, – говорит, – мам. Поимею. Чёт пожрать принесла?
– Да вот, – отвечает, – грибочков маринованных, квашеной капустки, яблок, лимон… Ты хоть сумку-то у матери возьми, тяжело ведь. Я, чай, уже не комсомолка.
– Прости, мам, – говорит, а я чувствую, что меня прямо с контейнером перехватили. – Ты чайку попьешь?
– Ну, завари, – слышу я уже издалека, – мята-то еще осталась?… Я только с мятой, сердце чегой-то хватает.
– Ага, осталась еще… Ты пока проходи. Дома нет никого. Еремеевы на работе, а Матвеевна к внуку в Петрозаводск укатила, сказала, что после старого нового года приедет, но, вот, нет ее еще. Тебе, кстати, привет передавала.
– Спасибо, – уж совсем издалека слышу.
Молодой в трусах сумку мою открыл и начал оттуда все по порядку доставать. Я с банки сполз, в уголок спрятался. Думаю, не заметит. Пересижу, а там уж и домой поедем. Нашим про путешествие расскажу. Впечатления! Героем стану. Они-то, наши, настоящие домоседы. Только один Сократ из квартиры выходил. Рассказывал, что даже в подвал спускался… Подвал – это фигня. Эх, обделаются все, когда узнают, что я на Петроградской побывал! Замечтался, в общем, глазки прикрыл, одни только грезы сладкие и вижу…
– Ой, мам, ты Стасика принесла!
И чувствую, что кто-то меня за ус держит, а сам я беспомощно в воздухе болтаюсь. Это я-то Стасик?! Я – Агамемнон, попрошу без оскорблений чуждыми, так сказать, нашему роду именами.
– Вот, зараза! – взвизгнула Анна Андреевна. – Житья от них нет! Мы с отцом уж все перепробовали. Прихлопни-ка гада!
Это кто это – гад?! Это как это понимать – прихлопни?! Это в день-то совершеннолетия? Это после такой-то изнурительной дороги? Чувствую, что от возмущения у меня внутри ярость закипает… А сделать ничего не могу. Не в силах, так сказать, с людским произволом один на один бороться. Попал, думаю, ты брат Агамемнон, как жук колорадский в банку с керосином. Это выражение я еще на Зине Портновой от Анны, кстати, Андреевны и слышал.
– Не, мам, – радостно сын отвечает, – я его в аквариум посажу.
В какой еще, думаю, аквариум? Я ж не рыба, плавать не умею. И задрыгался изо всех сил, чтоб из цепких пальцев изувера вырваться. Не тут-то было, дохлый номер. Мужчина, однако, к рыбам меня
Сел я на скользкое донышко, смотрю во все глаза за агонией товарища по несчастью, а сам думаю: «Дура ты, муха, дура. Кабы мне твои аэровоздушные навыки, разве торчал бы я здесь? Горлышко-то хоть и узкое, а выпорхнуть через него, тьфу! Легче простого».
– Слушай, – говорю, – а чего ты не улетишь?
– Умный больно, – стонет муха, – со всех сторон стены, как же улететь-то?
– А ты, – говорю, – фасетки свои вверх направь, увидишь кой-чего…
Она из последних сил в указанном мною направлении глянула и застонала:
– Где ж ты раньше-то был, умник? Сейчас у меня уж сил не хватит… Тут на дне пара капель водки оставалась, так я… это… ужралась в говно, а теперь в нестерпимом сушняке Богу душу отдаю…
– И только-то? – спрашиваю, ухмыляясь. – А если я тебе водицы дам, ты выберешься? Мне поможешь?
– Твердым стулом клянусь, – стонет. Это у них, у мух, самая святая клятва. Мне старик Сократ рассказывал. Он жизнью умудренный и приобретенными навыками многоопытный. – Только где ж ты влаги-то возьмешь, таракаша?
– Не боись, – отвечаю, – омнио меу мекум порто.
– Чего?
– Все свое ношу с собой, – поясняю. – На древнегреческом. Вымерший давно язык такой есть. На нем латинские люди говорили.
А сам к бедной насекомой подхожу и крылышко свое медленно, эффектно так подымаю. Для пущего впечатления. У меня под ним всегда немного воды есть. На непредвиденный, как говорится, случай. Вот, глядишь, и пригодилась полезная привычка. Муха из последних сил свой хоботок вытянула, коснулась спины моей обнаженной, и всю влагу ахом всосала. Потом полежала чуток и как зажужжит:
– Ай, спасибо, братец таракаша! Век не забуду избавителя! Вот сейчас крылья разомну, и вылететь попытаюсь, а потом мы тебя с подружками вытащим. Ты только научи, а то мы соображать-то так, как ты не можем. Образование не то, все решаем две глобальные проблемы – чё пожрать да где посрать. Тебя, кстати, как звать-то?
– Агамемнон, – отвечаю, а сам отчего-то засмущался перед глупой насекомой, застеснялся своего гордого имени.
– Очень приятно, – жужжит, – Гомемнон. Доброе у тебя имя, запоминающееся. А я Муша. Из роду Чкаловских. Слыхал?
– Слыхал, – говорю. А сам, естественно, впервые слышу. У нас до Зины Портновой сведений о таких летающих особях не доходило. – Как не слыхать? Об тебе только весь Санкт-Петербург накануне Нового года и говорил…
– Да ну? Правда? – удивляется. А я чувствую, что мой тактический прием удался. Недалекие умом экземпляры всегда падки на лесть.
– А что, – говорю, – не правда? Правда чистейшей воды! Ты, Муша, лети и сил там, на воле побыстрее набирайся, приятельниц ищи. А то я все свои неприкосновенные запасы тебе отдал, а самому покидать землю срок еще не пришел. И не забудь про обещание.