Насекомый
Шрифт:
– Век воли не видать, – жужжит. – Я теперь за тебя, Гомемнон, любому человеку суп бациллою заправлю. Давай, таракан, до свиданьичка. Жди меня, и я того!
Прожужжала так, винтом к горлышку поднялась, только я ее, мохнатую, и видел.
Глава вторая. О разнице в мечтах и взглядах
Долго ли томился я за стеклянными стенами, вдыхая зловонные пары уходящего из посуды вместе с моим разумом алкоголя, – не знаю. Сморило меня дурным сном, в котором одни лишь кошмары вокруг тела моего
– Гомемнон! – кричит, разнося по стеклянной тюрьме утробное эхо. – Я это, Муша, помнишь еще?!
В голове моей что-то перевернулось, щелкнуло, и я события в памяти потихоньку восстановил.
– Да-а-а-а… – стону, – спаси-и-и меня, Му-у-у-уша… Ху-у-у-удо мне…
– Вижу, – отвечает, – что худо. Учи, умник, что надо делать.
Я встряхнулся, на лапки из последних сил перевернулся и соображать принялся. Секунд пять думал, а потом меня гениальной мыслью осенило.
– Ты, – говорю, – дорогая, бери коллег и тащи сюда нитку нужной длинны. Чтоб до дна достала. Сечешь?
– Зачем? – спрашивает, глупая птица.
– Опустите нитку сквозь горлышко, – поясняю, – я ухвачусь за нее, а вы меня вытянете. Дошло?
– Кто дошло? – и только зенки свои таращит.
– Хорошо, – тяжко выдыхаю, – перефразируем. Вы нитку находите, опускаете в бутылку, я хватаюсь, вы тянете. Понятно?
– Чего ж тут непонятного?! Чай, мы тоже не дуры, – и презрительно так последнюю фразу сказала, что мне даже неловко стало. – Ты только не уходи никуда, мы сейчас…
И улетела. Интересная такая, куда ж я уйду? Чтоб не сдуреть совсем, начал бродить от стены к стене, лапы разминать. А воздух отравленный, хреново мне. Решил вспомнить, как нас на Зине Портновой травили, и, не поверите, легче стало. Алкогольные пары в сравнении с дихлофосом – чистый кислород! Замечтался, в общем…
– Лови! – сквозь воспоминания слышу и чувствую, что на голову мне что-то тяжелое плюхнулось.
Смотрю – мухи вернулись, канат кинули. Я без лишних слов всеми лапами за него ухватился и крикнул:
– Вира, птицы мои синие! Тащите меня!
И вытащили ведь! Я, как на воле оказался, первым делом отдышался. Потом огляделся. Мухи все по своим делам разлетелись, одна Чкаловская рядышком сидит и аппетитно огуречную попку посасывает.
– Мы в расчете? – спрашивает.
– Спасибо тебе, милая, – улыбаюсь. – Кабы не ты, сдох, ей Богу. Никуда не торопишься?
– Нет, – отвечает, – с тобой интересно. Ты, умник, знаешь много. Это мне по душе. А еще б поел пока, смотри, сколько тут всего вкусного!
Я кругом бутылки обошел и только дивлюсь. Это ж надо, такое впечатление, что они помои прямо под раковину кидают. Еды-ы… немерено! Правда, низкокалорийной. Очистки картофельные, огуречные попки, огрызок от яблока, фантики от ириса «Забава»… Ни колбасной шкурки завалящей, ни хрящика. Сюда бы вегетарианцев – им пир горой, а нам, настоящим мужикам, мяса надо. Рыбы, на худой конец. Но на безрыбье, сами понимаете, и огурец – свинина.
Перекусил нетривиальным лакомством. Влаги испил, и запас под крыло взял. Так, на всякий случай. А потом услышал, как далекая призрачная дверь хлопнула. Глядь на стол – нет моего «Abibas’a». Вот влетел, как же домой-то?! Ушла милая сердцу Анна Андреевна, забыла об сыне своем приемном…
Настроение тут же испортилось. Выдохнул я тяжело и на спину повалился, начал лапами дрыгать и реветь почти по-медвежьи.
– Ты чего, Гомемнон? – подобралась ко мне испуганная Муша. – Отравился? Странно, все свежее, никакого сальмонеллезу.
– Домой хочу-у-у, – вою я. – Сокра-а-ат, как же я-а-а-а ту-у-ут?…
– Эка ты примитивный, – ухмыльнулась муха, – чем тебе здесь-то не дом? Центр города, это тебе не Зина Портнова. Знаешь сколько памятников? На любом сри – не хочу. Я даже профессора Попова обгадила. Он сто лет назад радио изобрел, слыхал? Так я – прямо на нос гению! Вот скажи мне, есть у вас там профессор Попов?
– Не-а, – всхлипываю.
– Ну вот, – улыбается, – а у нас есть. И Шевченко стоит, знаменитый нерусский поэт. А в крепости лысый царь Петр авангардной работы. Кстати, о крепости: у меня мечта заветная есть – Петропавловскую иглу обосрать… Но, похоже, неосуществимо это… – вздохнула тяжело Муша.
Меня такой поворот разговора заинтриговал. Я на лапы вновь перевернулся и с любопытством уставился на Чкаловскую.
– Так в чем же дело? – спрашиваю. – Есть мечта, надо воплощать. Кто тебе мешает?
– Кто-кто? Ветер мешает, – отвечает, а сама задумчиво в грязное коммунальное окно смотрит. – Там, на самом верху, больно ветер сильный. Сдувает. Весу-то во мне, чай, не три килограмма.
Я оценивающе посмотрел на нее и разочарованно покачал головой.
– Да уж, – говорю, – пожалуй, даже не полтора. А то бы ты мечту свою давно в реалии воплотила… Но не надо расстраиваться, Муша. Истинная мечта – она на то и истинная, чтоб не исполниться никогда…
– То есть? – не поняла Муша. – Поясни-ка.
Я усом пошевелил, принял позу роденовского мыслителя (его я еще в журнале на Зине видал), в какую Сократ сгибался, когда нас, молодежь, уму-разуму учил, и начал свою пространную лекцию.
– Понимаешь, – говорю менторским тоном, – без истинной мечты жизни нет. Только она, мечта, должна быть глобальная и недосягаемая. Вот как твоя, например. Нельзя мечтать о колбасе или о собственном клопе в будочке. Это вещи исполнимые. Грезить надо о чем-то возвышенном…
– Петропавловский собор – возвышенный? – перебивает.
– Это смотря для кого, – объясняю. – Для птицы – нет. Потому что она запросто может на него взлететь и легко, как ты говоришь, обосрать. А для тебя – да, так как ты не три килограмма. Будь ты эти три килограмма, ты бы и Останкинскую башню в Москве обгадить смогла.
– Чего? – не поняла Чкаловская. – Какую башню?
– Эх, неучи! Останкинскую! – повторяю. – Я по телевизору видел. Но она в Москве, и это нас не касается. Хотя, с точки зрения мечты – такой фокус покруче Петропавловской иглы будет. Можешь грезить. Я сейчас о другом говорю…