Наш человек в горячей точке
Шрифт:
Автор, однако, не была уверена, говорит ли спектакль Инго о роли рока времен холодной войны или же о нынешних столкновениях Востока и Запада, и может быть, Инго демонстрирует тезис Хантингтона о «столкновении цивилизаций» как гротеск? А может быть, речь идет и о том и о другом? Критик хвалила спектакль за его «многослойность и открытость значений», предполагая, что Инго Гриншгль (ввиду того что он «не производит впечатление особо осведомленного»), вероятно, не имел в виду экс-югославские восточно-западные конфликты, где культурные противоположности типа рок-музыка / народная музыка, городской / негородской, западное / балканское,
Неплохо, подумал я… Автор действительно хорошо подкована в культуре, видимо одна из новых, но — скажи же ты наконец, как сыграла свою роль Саня.
Я проскочил часть текста до того места, где мне попалось Санино имя. «Эта бывшая участница незабываемой группы „Зеро“ сыграла свою роль, — написала критик, — очень органично, создав искрометный харизматический образ, мощный и женственный». Ерман и Доц выглядели бледнее, но что-то из похвал перепало и им.
Хороший текст, подумал я, и ничего общего с заголовком.
Зазвонил мой мобильный. Сильва.
Она сказала: — Я слышала, что тебя уволили. Очень жалко.
Мне не хотелось, чтобы ещё и она меня жалела. Я прочистил горло и сказал: — Ну да. Не первый, не последний. Глобализация несет с собой определенные процессы. Сегодня всё взаимосвязано. Кто-то сваляет дурака в Ираке, а я отдуваюсь здесь.
— Ты ещё и шутишь?
— А что мне остается делать? Безработному… — я разыгрывал из себя кулера и немного развалился на стуле, под весенним солнцем, перед кафе.
— Ты знаешь, что Перо тоже уволили? Сегодня утром. Хозяин озверел. Вчера вечером вы выглядели дураками, — сказала она.
— Ты шутишь? Перо Главный вылетел?
— Э-э. Он больше не Главный, просто Перо.
Я улыбнулся. — Надо же, он только вошел в роль, сформатировал свой характер… А у него всё отобрали, — сказал я. Мне как-то сразу полегчало, и я продолжил: — Мне эта роль журналиста-экономиста никогда не нравилась. А у Перо всё по-другому. Его случай гораздо тяжелее.
Я сам себе удивлялся из-за того, как говорю с Сильвой. Вся подавленность как испарилась. Может, я её очаровал? И подумал, что говорить в таком стиле с Саней я бы не смог ни о Перо, ни о чём другом. Я не смог бы изображать раскованного типа, которому плевать на всю эту ситуацию. Я, как мне бы казалось, был обязан оставаться подавленным. Я подумал, что определенное чувство вытекает из определенного отношения, а вне его этого чувства практически нет — с Саней я депрессивен из-за того, что её разочаровал, а Сильве я ничего не должен…
— Что ты смеешься! Это же трагично, а не смешно, — продолжала Сильва. — А этот твой родственник… Извини, но я чуть не умерла от смеха, когда оказалось, что он тебе родня.
— Это трагично, а не смешно.
— Ну да, — сказала Сильва. — Как ты думаешь, что там с ним?
— Да откуда я знаю, — тут меня снова покинуло чувство юмора, потому что я в рабстве, я привязан к Борису.
Меня всё время спрашивают про него, это не прекратится, и мне всё время придется делать эту озабоченную физиономию, признавать свою вину, говорить депрессивным тоном и беспомощно разводить руками.
Я сказал Сильве: — Надеюсь, что в конце концов меня перестанут о нём спрашивать. Я хочу освободиться.
— Понимаю, — сказала Сильва.
— Сейчас
— А что ж делать, раз он исчез…
— В Ираке, — добавил я. — Если бы он исчез в Солине или где угодно ещё, то мог бы уже сгнить в каком-нибудь подвале.
— Может, ты немного слишком ироничен, — кольнула меня Сильва. — С парнем неизвестно что случилось, а ты…
— Я бы должен был взять на себя вину. О’кей. Но сейчас мне следовало бы молчать, — сказал я раздраженно. — Я вижу, что не имею права говорить об этом. У общества на мои рассказы аллергия. Потому что я лучше всех вижу отвратительную иронию происходящего. Беспокойство о нём связано только с одним — где он пропал. И на этом история кончается. И это не имеет никакого отношения к беспокойству о человеке!
— Ладно, не злись, — сказала Сильва так, как будто ей хочется прекратить разговор.
— На тебя я не злюсь, — сказал я. Хотя на неё я тоже злился. Я почувствовал, что и она говорит голосом таблоида.
Сильва сказала: — Посмотрим, что будет дальше. Ну, на связи.
Сейчас у меня было впечатление, что и она считает меня каким-то преступником. Почему никто не хочет услышать, что я говорю? Я подумал, что, наверное, я действительно нахожусь с другой стороны от общества. Теперь и Сильва меня исключит? За то, что я выглядел ироничным вместо того, чтобы быть раскаивающимся. Как я попал в этот мир, который превратился в таблоид? Очень просто, подумал я, как бы продолжая разговор с Сильвой. Просто. Поскольку всем было плевать на моего ненормального родственника, я нашел ему работу, послал его в славный Ирак и подарил таблоидным душам возможность беспокоиться, быть добрыми, чувствительными и, разумеется, найти виновного — меня — и вывести меня на чистую воду, откуда я сейчас и смотрю на них, голый, без профессиональной и моральной защитной оплётки.
Вот что я хотел сказать Сильве. Или кому угодно. И продолжить: Вы врёте, что беспокоитесь. Вы всего лишь развлекаетесь. Просто сегодня по телевизору этот фильм… Фильм о хорватском журналисте, который пропал в Ираке. Это фильм, не более того. Фильм в информационной программе. Вы им развлекаетесь и идентифицируете себя с его героем. А, нет, конечно же с антигероем. О’кей, это я, я бы тоже должен был смотреть телевизор с вами, из угла, стоя коленями на кукурузных зернах, с выражением раскаяния на физиономии, но что-то меня тянет на открытое пространство, где я чувствую себя абсолютно одиноким и в каком-то ужасном смысле свободным. Вот что я хотел бы сказать Сильве или кому угодно другому, кто может слушать. Короче говоря, я покидаю ваше общество, должен был бы сказать я, если бы было кому это сказать.
Тут я увидел ту старушку, которая за мной наблюдала, — она встала и направилась ко мне… Подошла. Некоторые старушки позволяют себе всё что угодно, видимо рассчитывая на то, что всё равно их смерть не за горами.
Сейчас она смотрела на меня вблизи, потом произнесла: — Простите, может быть, вы…
— Нет, не я! — сказал я.
Она слегка помотала головой и многозначительно посмотрела на двух своих приятельниц за соседним столиком, которые в качестве поддержки с тыла внимательно следили за развитием событий.