Наш человек в горячей точке
Шрифт:
— Послушай…
— Да я-то из-за неё так разнервничалась! — продолжала она. — И тут уж я и высказала, что хорошо бы ей было извиниться, и через газеты, и через телевидение. Как она на тебя напала, так…
— Перестань говорить о ней! Перестань говорить о себе!
— Да что это с тобой? — удивилась она.
— Ох… я с ума сойду, — тихо всхлипнул я, обращаясь в основном к самому себе.
— Сынок, не надо ещё и тебе с ума сходить, — сказала она. — Хорошо, что он жив, что не висит на твоей совести… Я тоже, знаешь, корила себя, что дала ему твой номер. Никому
Меня сводило с ума то, как она говорит, то, что она считает нужным сказать всё. Она и Милка казались мне очень похожими друг на друга, так же как и я с Борисом.
— А она что-нибудь ещё сказала о нем?
— Я так из-за нее разнервничалась, что больше ни о чём не спрашивала…
Вот так.
Я тупо смотрел перед собой, не зная, что бы я должен был чувствовать. Радоваться? Смеяться?
Он выбил из-под меня стул, я упал, и сейчас всё будет выглядеть шуткой. Ничего. Позвонил.
— Ну, хорошо! — сказал я. — Хорошо!
Я положил трубку.
Если бы он погиб, подумал я, всё это говно выглядело бы не столь бессмысленным. Тогда я подумал, может, поехать туда, в Багдад, и убить его?
Я увидел, как иду по пустыне. Солнце бьет мне в затылок. Чувствую давление в ушах. Подхожу к нему и…
Но — всё хорошо, он объявился, всё кончено, повторял я, как будто перекликаясь сам с собой. Звучало всё это гулко, как голос из динамиков в каком-то пустом, заброшенном зале.
Я слышал ещё только сердце, как оно стучит, как будто с перебоями…
Неужели с перебоями, неужели и правда с перебоями?!
Неужели это то, что я думаю? Сердце? — Я подумал, не вызвать ли скорую… Потом взял пиво, выпил таблетку успокоительного, обычную, потому что до американских не дорос, и… Я выпил их довольно много, с пивом… И успокоился.
И увидел себя, как подхожу к нему и… — Хорошие таблетки, хоть и наши, — говорю.
Смеялся я во весь голос.
Когда Саня пришла и увидела пустые банки, ей смешно не было.
Дарио, естественно, воспринял новость иначе.
Наконец-то у него был материал для подтверждения того, что Борис исчез в Ираке фиктивно, что я намеренно публиковал фальшивые репортажи… Потому что уже давно был коррумпирован ГЕПом, который для этой спецоперации выделил большую сумму денег, а потом я включил в игру и Бориса, при этом мне, видимо, ассистировала и сама Милка, публично нападая на меня для того, чтобы всё выглядело как можно убедительнее, и таким образом мы провернули неслыханную публичную манипуляцию и вместе поделили геповские бабки… Звучало это всё именно так, как любит публика: грандиозный заговор.
Я ждал, когда же мне позвонит Милка с вопросом, где эти деньги, которые мы должны поделить.
Всё-таки Борис жив, всё закончилось хорошо,
Она думала, что мы должны радоваться этому известию. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что мне это не удавалось.
Саня думала, что всё опять могло бы стать так, как раньше. Просто я должен был вернуться в игру. Снова быть тем старым человеком. Вернуть свое старое лицо. Закурить сигарету, как Клинт Иствуд, и отправиться в новый фильм.
Но, видишь, мы расстались перед почтовой каретой, в конце старого фильма. Она вернулась на восток со своей горой чемоданов, а я направился дальше на запад, почти без багажа. Можно было бы сказать и так.
Можно было бы говорить о бродяжнической свободе, об одиноком всаднике, чей силуэт вырисовывается на фоне заходящего солнца.
Можно было бы говорить и о чувствах, которые закрыты в сердце на ключ, тех, которые остались как излишек. О забвении, которое нас преследует и стирает следы… Можно было бы говорить.
О тоске.
О том, что перестало быть узнаваемым.
…Как некто, напоминающий нам кого-то другого спустя многие годы, и ты смотришь на эту персону, которая сидит за другим столом, на какой-то террасе. Позже, когда она уходит, провожаешь её взглядом. Это не она, думаешь ты. Нет, просто напоминает… Можно было бы говорить о таком чувстве; исчезновение во времени.
Можно было бы говорить о свободе… Можно было бы рассказывать архетипически: мужчина всегда куда-то уходит, перед ним открываются просторы, новые горизонты, новые города, новые страны. Он — одинокий вариант исторического завоевателя…
Всё это выглядит лучше, чем ночь в этой патетической квартире.
Обычное одиночество.
Ходьба, налево-направо.
Стол, раковина, диван, окно.
Я смотрел на те наши фотографии… Её фотография из Египта, перед какой-то стеной. Это тогда, когда я, в воскресенье, искал для неё антибиотики по всему этому городу, похожему на лабиринт, где полно людей, которые тянут тебя за рукав в соседние улочки. Я думал, что не смогу найти дорогу назад, что она останется одна, с высокой температурой, в гостиничном номере. Я несколько часов искал аптеку, которая была бы открыта. Тогда мы были очень сильно вместе.
Это удивительно — быть вместе.
Изнутри всё выглядит иначе.
Где же мы исчезли, спрашивал я себя.
Поначалу мы были блаженно одни, а потом появился весь этот зоопарк, на сцене, в той старой опере, в сопровождении огромного оркестра.
Дела, работа, квартиры, родители, ожидания, статусы, успехи, верность, общественное мнение, родственники, счета… Всё это завалило нас, закрыло как проросший бурьян. И мы остались где-то под ним.
Вся конструкция строится на любви, её можно достраивать и достраивать, пока любовь это выдерживает. Если не выдерживает, то тогда это, подумал я, бунт любви.