Наш человек в горячей точке

Перишич Роберт

Выходы в город мы делали всё реже и ходить стали в основном в гости, по квартирам. У нас было — точнее, у нее было — много новых друзей, которые приглашали нас на ужины. В основном это была всякая элита. Можно было бы сказать, цвет гламура, если смотреть на них издалека.

Я не получал удовольствия от общения с ними, они казались мне тоже напряженными, просто как-то по-другому, но… — Но мы же должны, черт возьми, куда-то ходить! — говорила Саня.

Правда, ходить на эти ужины и посиделки было лучше, чем куда-нибудь туда, где толклась тьма народу. В гостях нам угрожала только занудная атмосфера… И чувство, что я оказался здесь случайно, из-за Сани, а без неё меня бы никогда не позвали, да и на улице бы не поздоровались.

Саня

в такие сборища вписывалась лучше, чем я, может из-за того, что чувствовала себя полноправным членом этих компаний. Казалось, она легко переняла их пресыщенный язык, она могла на нём даже смеяться… Наблюдая за ней со стороны, я увидел между нами некоторую дистанцию. Я замечал, как она наслаждается всем этим, какой бывает самодовольной.

Но, думал я, на её месте я, должно быть, вел бы себя так же. То, что я замечал, как она наслаждается вниманием окружающих, было связано с моей никчёмностью. Я стал смотреть на её успехи другими глазами. Это сквозило в моих шутках, в подтрунивании, как часто бывает у тех пар, которые давно вместе.

Я твердил, что должен быть кто-то, кто возвращает её на землю, сейчас, когда все за ней ползают. Иначе она улетит в небо, под облака и потеряет связь с реальностью. На эти гламурные вечеринки я шел вооруженный иронией, когда все попивали изысканные вина, я назло им налегал на пиво, играл роль человека из народа… Неиспорченного, который твердо стоит на земле… Который на все их великосветские истории может ответить разумным комментарием. Я часто упоминал о своем деревенском происхождении, подчеркивая то, что когда-то скрывал. Возможно, такая моя роль была и предусмотрена для их социального репертуара, возможно, во мне видели клоуна, которому ничего другого не остается, но я чувствовал себя освобожденным. Все знали о моем профессиональном крахе. Я ни на что не рассчитывал, потому что рассчитывать было не на что.

Я говорил: — Ты смотри, Саня, опять хотят взять у тебя большое интервью?! Слушай, упомяни меня! Скажи, что я в настоящий момент безработный, может, кто-то позвонит…

Все посмеивались.

— Нет, вы только посмотрите… Опять под фотографией с ней обо мне написали, что я её «друг». Когда они наконец поймут, что я никому не друг? Я всё делаю только по расчету…

Посмеивались.

— Они предлагают тебе роль в сериале? Ну, что делать, черт возьми, здесь это маленький рынок, выбирать не приходится. Кроме того, нам нужны деньги на дурь…

Это считали остроумным.

— Итак, внимание, участие в передаче «100 % лично» — вся передача о ней! Я тоже должен был участвовать, в тех сценах, которые снимают заранее. Они собирались снимать нас дома, но я отказался. Не хотел, чтобы мои, в Далмации, смотрели, как я готовлю.

Наши новые друзья смеялись. Мою самоиронию они считали уникальной. Мы с Саней были любовными ветеранами, не похожими на такие пары, которые целуются в компании так, будто рядом с ними никого нет. Мы ни капли не были слащавыми.

Вернувшись домой, я выступал с заключительной речью. В сущности, я ещё в машине начинал тщательно анализировать людей, с которыми мы только что были вместе. Взглянуть на них со стороны было не трудно. Я осознавал, что они не мои, а её друзья. В сущности, даже и не её. Это были друзья её имени, говорил я. Ведь и у меня была карьера, пусть совсем недолгая, и я видел, как потом всё исчезает, говорил я. Люди общаются с равными себе по статусу, а не по душе, как надо бы, говорил я. Имей в виду, при таком общении со знаменитыми именами люди со временем теряют всё, говорил я. В мире гламура полно потерянных душ, они парят в воздухе вокруг люстр на элитных вечеринках, похожие на воздушные шарики, устремившиеся наверх. Замечала? На всём виден какой-то отблеск ада.

Я анализировал этих людей и их души, чтобы помочь Сане не потеряться в том антигравитационном поле. Я буквально возвращал её на

землю. Но это было фактически всё, что я делал.

Я никак не мог найти работу. Со своей говённой репутацией я мог только начать всё сначала, но считал это ниже своего достоинства. Согласиться быть на побегушках и полностью уничтожить любую иллюзию о себе?! Лучше стать домашним философом, чем такое. Поэтому я предпочитал, сидя дома, смотреть по телевизору передачи, прославляющие наш народ, пить пиво, курить и выражать недовольство капитализмом, который на востоке Европы действительно ни на что не похож. Тут есть капиталисты, которые никогда не участвовали в первоначальном накоплении капитала, говорил я, глядя в телевизор. Вместо накопления они осуществили перераспределение капитала, говорил я. Капитал существовал, только вдруг куда-то подевались владельцы. Капитал был общественным, а общество исчезло. Народ исчез. Я имею в виду — из экономики. Народ исчез из экономики и отправился на войну, народ весь ушел на границу, я думал о границе потому, что народ так воспринимал государство, как границу. Государство осталось внутри пустым, никого не было, и капитал блуждал туда-сюда, ища собственника. Тебе нужно было только подождать где-то в лесу законодательства и встретиться с капиталом, как с Ивицей и Марицей или Красной Шапочкой, говорил я. Это трогательная сказка: социалистический народ вышвырнул из дома капитал, а он, бедняжка, хотел только одного, чтобы кто-нибудь дал ему новый дом, говорил я. Сейчас капитал у хороших людей, которые его усыновили, говорил я. Когда-то всё было наше, а сейчас всё ихнее, говорил я. Народ этому радовался, слава ему, говорил я, когда смотрел передачи о национальном достоинстве и героических битвах.

Этот процесс на долгий срок уничтожил любое чувство смысла, говорил я, и я отказываюсь работать при таком капитализме, который создан из социализма, причем во время войны, говорил я. Это военная магия, магия, полная мертвых душ. Мертвые души, Гоголь, Ревизор и другие драмы, говорил я. В этом нельзя работать, в этом нельзя быть, существовать, чтобы тебя не прокляли мертвые души, души мертвых пролетариев, говорил я. У нас даже генералы стали капиталистами, говорил я. Как можно одновременно иметь потери на фронте и прибыль в тылу? Это военная магия, говорил я. — Как ты думаешь, она белая или черная? — спрашивал я.

Это действительно шоковая терапия, война и приватизация одновременно, нет, такое, такую блестящую координацию, не всюду увидишь, говорил я.

— Почему мировая наука нас не изучает? — спрашивал я Саню.

— Ты слишком много смотришь телевизор, — говорила она.

Ей не хотелось, как она говорила, тратить энергию на всё это. То, что ты так нервничаешь, ничего не изменит, говорила она. Неужели ты считаешь, что твоё брюзжание перед телевизором это что-то конкретное? Думаешь, что ты участвуешь в политике? Ты просто ею наслаждаешься. Ищешь какое-то виртуальное сообщество, полемизируешь, находясь один в комнате, потому что тебе хочется быть частью чего-то, хочется быть частью народа, говорила она. Ты воображаешь, что соучаствуешь, но это происходит только в твоей голове, говорила она. Точно так же ты мог бы смотреть на это из космоса, с орбитальной станции «Мир», и когда бы тебе стало ясно, насколько ты далеко, ты бы, возможно, перестал нервничать…

— Но я здесь, — говорил я.

— Где? — спрашивала она.

Но… Но… Хорошо… Ввиду нехватки лучшего, политика стала нашей индустрией развлечений, говорил я. Мы не можем производить столько развлекательных программ, у нас нет такой индустрии развлечений, как у американцев, нет всех этих мощностей, поэтому должна вмешиваться политика, должна постоянно происходить какая-то драма на краю пропасти, на краю Европы, говорил я. Без политики мы бы умерли от скуки, говорил я.

Особенно мы, безработные.